Олег Зайончковский - Тимошина проза (сборник)

И снова Тимоша не удивился – будто что-то такое предчувствовал.

– Хорошо, – согласился он. – Если замерзнешь, сама будешь виновата.

Они договорились найти друг друга этим же вечером в зеленой зоне. Время, оставшееся до встречи, Тимоша провел в беспокойстве. Приехав домой с работы, он даже ничего не съел, а сразу переоделся во что полагается для прогулки. В зеленую зону Тимоша явился много раньше условленного с Надей часа. Долго бродил он один неприветливыми аллеями, а затем вышел на берег и наблюдал жизнь уток и чаек. Ветер срывал с головы его капюшон. По каналу прошел теплоходик «Москва»; он тоже боролся с ветром, двигаясь немного боком. И ни единого пассажира не было на теплоходике. Тимоша обдумывал предстоящую встречу с Надей. До сих пор никогда у нее к нему не было разговора. Уж не была ли она беременна? Но почему сообщить об этом нельзя было у него дома? Пришлось ему прибегать к анализу, как когда-то. Версия насчет беременности была отброшена. «Нет, – говорил анализ, – скорее всего, Надя намерена объявить о прекращении отношений». Но страшно Тимоше было даже думать о разрыве с Надей, ведь он таким образом сразу терял и любовь, и единственного читателя. А потом Тимоша почувствовал виброзвонок в кармане. Это Надя уже пришла и звонила сказать, что ждет его у центральной клумбы:

– Еле вырвалась! Дома такой скандал…

Надя была одета все-таки не по погоде – видимо, собиралась наскоро. На ней были тонкие нешерстяные колготки и легкие полусапожки. От подола плаща и до щиколоток ноги ее были открыты и беззащитны. Тимоша испытывал острое чувство то ли жалости, то ли нежности к этим ногам, принадлежавшим, увы, чужому для него человеку. Он почти не прислушивался к тому, что говорила Надя; она толковала о посторонних ему вещах, обрисовывала положение дел.

– Муж, – говорила Надя, – что-то подозревает. Вздумал устраивать мне сцены ревности. И на работе тоже напряженная ситуация: я уже третий месяц подсиживаю свою главную.

– Сочувствую, – пробормотал Тимоша.

– Ничего ты мне не сочувствуешь. Ты ведь меня никогда не спрашивал, как у меня дела. А я не хочу воевать сразу на всех фронтах, ужас как надоело.

– Ну извини, что не спрашивал.

– Можешь не извиняться. Просто, как все графоманы, ты законченный эгоцентрик.

– Кстати, о графомании, – оживился он.

– И даже совсем некстати, – возразила она. – Я о другом тебе говорю. Кажется, ты не слышишь: я говорю, что нам надо расстаться.

– Расстаться? – Он ненадолго ушел в себя. – Да, «расстаться», я слышу… Но что это значит, «как все графоманы»?

– Ты всё о своем! – Гримаска досады мелькнула на ее лице. – Что ты хочешь? Чтобы я твоим опусам сделала полноценный разбор? Чтобы дала рецензию? Ты пишешь и пишешь, и ни о чем – никакой актуальной темы.

Тимоша вдруг ощутил странное отвращение – не к чему-то, а вообще.

– Нет, не надо разбора, – ответил он через силу. – И ничего не надо. И давай больше не продолжать.

– Да, конечно, – согласилась Надя. – Ты отвлекись и не переживай.

Остаток прогулки прошел в молчании. Тимоша смотрел, как изящно ступают Надины полусапожки. Надя, наверное, отмеряла число шагов, положенное из приличия.

– Ну всё, мне пора, – сказала она наконец. – А то очень холодно, да и муж, думаю, уже бесится.

Так они насовсем распрощались. Надя поцеловала Тимошу, осторожно, как целуют покойников, и пошла налаживать отношения с мужем. А Тимоша вернулся на берег канала и продолжил смотреть на уток. Птицы покачивались на волнах вместе с пластмассовыми бутылками. Вода колебалась в канале даже не равнодушная, потому что была неживая и не имела души. Просто она была жидкая и поэтому колебалась.

А потом у Тимоши произошел первый провал в памяти. Он совершенно не помнил, как вернулся домой в тот вечер, что говорил родителям, ужинал или нет. Очнулся он поздно ночью, вдруг осознав, что стоит и курит, а на него откуда-то веет холодом. На миг ему показалось, что он по-прежнему на берегу канала, но в следующую секунду Тимоша сообразил, что находится на балконе своей квартиры. Но холодом веяло, как от канала.

Память к нему возвращалась как бы в обратной последовательности: сначала на сердце легло чувство тяжелой утраты, а потом уже само событие, вызвавшее это чувство, восстановилось в сознании. Словно на его, Тимошиной, странице жизни проявился текст, написанный симпатическими чернилами. И текст этот был не Тимошин, а вписан чужой рукой. Тимоше бы так хотелось вырвать испорченную страницу, впасть опять в амнезию, но теперь уже не получалось. Включился анализ и заработал, а скоро выдал единственно возможный вывод: этим вечером Надя себе не принадлежала. Не по своей, не по доброй воле она порвала с Тимошей и, разумеется, не была искренней, называя его графоманом. Да она ведь и не сказала: «Ты пишешь плохо», а только: «Ты пишешь и пишешь». Кто-то ее заставил так поступить. Тот же, кто не позволил им встретиться в кинотеатре в Великосибирске, тот и решил погубить их любовь окончательно и безвозвратно.