Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи

– Вы должны знать, Жонас, что у женщин все происходит в голове. Они готовы только тогда, когда мысленно разложат все по полочкам. Мы привыкли держать эмоции в узде.

Она не сводила с меня глаз, царственная и несгибаемая. Самому себе я казался лишь плодом воображения этой женщины, игрушкой в ее руках, маленьким щенком, которого она вот-вот перевернет на спинку и пощекочет пальчиком животик. Я не хотел торопить события и лишать себя шансов, мне хотелось, чтобы она, раскладывая все по полочкам , не забыла и меня. Когда она убрала руку, я понял, что должен быть готов… и ждать, когда она о себе напомнит.

Мадам Казнав проводила меня до ворот.

Я прождал много недель. Лето 1944 года подошло к концу, но она не давала о себе знать. В деревне мадам Казнав больше не появлялась. Когда Жан-Кристоф собирал нас на холме и Фабрис принимался читать свои стихи, я не видел перед собой ничего, кроме большого белого дома на тропе Отшельников. Порой мне казалось, что по двору кто-то ходит, и я узнавал в парящей над равниной дымке ее белое платье. А вечером, вернувшись домой, выходил на балкон и слушал шакалов, в надежде, что их вой заглушит ее молчание.

Мадам Скамарони то и дело возила нашу ватагу в Оран, на бульвар Шассер, но я не помнил ни фильмов, которые мы смотрели, ни встречавшихся нам девушек. Симону моя постоянная рассеянность стала надоедать. Как-то раз на пляже он вылил на меня ведро воды, чтобы я поскорее спустился с небес на землю. Если бы не Жан-Кристоф, эта его шутка обернулась бы дракой.

Встревожившись из-за моей вспыльчивости, Фабрис пришел ко мне домой выяснить, что со мной происходит. Но ответа так и не дождался.

Выбившись из сил и не в состоянии больше ждать, как-то в воскресный полдень я прыгнул на велосипед и помчался к большому белому дому. Мадам Казнав наняла старого садовника и служанку, которые в момент моего появления как раз перекусывали в тени цератонии. Не выпуская велосипеда из рук, я стал ждать во дворе. Дрожа с головы до ног. Завидев меня у фонтана, мадам Казнав подпрыгнула на месте, стала искать глазами слуг, а увидев их в противоположном конце сада, молча посмотрела на меня. За ее улыбкой угадывалось раздражение.

– Я не смог, – признался я.

Она спустилась с крыльца, спокойно подошла ко мне и твердо заявила:

– Но должны были.

После чего пригласила пройти за ней к воротам, а там, не опасаясь нескромных взглядов, обняла и жадно поцеловала. Поцелуй этот был столь жаркий, что я увидел в нем что-то неумолимое, как предвестие безвозвратного «прощай».

– Вам все приснилось, Жонас, – сказала она. – Это был лишь сон подростка.

Пальцы мадам Казнав разжались, и она от меня отстранилась.

– Между нами никогда и ничего не было… В том числе и этого поцелуя.

Ее взгляд загонял меня в тупик.

– Вы меня поняли?

– Да, мадам, – услышал я собственное бормотание.

– Вот и хорошо.

Жестом, вдруг ставшим материнским, она потрепала меня по щеке.

– Я знала, что вы благоразумный мальчик.

Чтобы вернуться домой, мне пришлось дожидаться ночи.

Я дерзал ожидать чуда. Но чуда не произошло.

Осень срывала с деревьев листья; пришла пора смириться с неизбежным. Произошедшее было лишь игрой воображения. Между мной и мадам Казнав никогда ничего не было.

Я вернулся к друзьям, к приколам Симона и лихорадочному романтизму Фабриса. Жан-Кристоф терпел Изабель Ручильо, проявляя изобретательность и талант. Он говорил нам, что нужно уметь обращать уступки в свою пользу, что жизнь представляет собой долгосрочное вложение, что судьба неизбежно улыбается тем, кто делает ставку на долготерпение. У него был вид человека, который знает, чего хочет, и, хотя он совершенно не заботился о том, чтобы подкреплять свои теории аргументами, мы с лихвой отпускали ему все грехи.

Наступил 1945 год, наполненный смутными, противоречивыми сведениями и досужими вымыслами. Жители Рио-Саладо за рюмочкой анисовки обожали выдавать воображаемое за действительное. Самое незначительное столкновение приобретало поистине вселенский размах и обрастало подвигами в духе Рокамболя, которые совершали персонажи, зачастую не имевшие к ним ни малейшего отношения. На террасах кафе вовсю строили прогнозы. Фанфарами финальных залпов произносились имена Сталина, Рузвельта и Черчилля. Некоторые остряки, сетуя на худосочность фигуры де Голля, обещали послать ему лучшего в здешних краях кускуса, дабы он набрал вес, без которого его харизма теряла достоверность в глазах алжирцев, нераздельно связывающих власть с внушительным брюшком. Все принимались хохотать и пить до тех пор, пока не принимали осла за единорога. Еврейские семьи, уехавшие искать лучшей доли на чужбину после того, как их французская община подверглась массовой депортации, начали возвращаться в родные края. Жизнь медленно, но уверенно входила в привычное русло. С виноградников собрали невиданный урожай, и праздник, устроенный в честь этого события, не посрамил бы даже египетских фараонов. Пепе Ручильо женил своего младшего отпрыска, и весь городок семь дней и семь ночей гудел под аккомпанемент гитар и кастаньет прославленного музыкального коллектива, выписанного из Севильи. Нас даже порадовали грандиозной джигитовкой, в ходе которой самые достойные местные любители верховой езды без колебаний соревновались с непревзойденными наездниками из племени Улед Н’хар.