Ясмина Хадра - Это как день посреди ночи

Журналист понял, что ему ни в жизнь не закончить статью, пока рядом сидит такой вот субъект. Он взял блокнот, бросил на стол купюру и вышел из ресторана.

– Знаете, кто это? – спросил Джо, ткнув пальцем через плечо. – Джон Стейнбек, писатель, военный корреспондент «Геральд трибьюн». Он уже черкнул пару строк о солдатах нашего полка.

Репортер ушел, и Джо стал искать других козлов отпущения. Он ринулся к стойке и потребовал поставить ему что-то из Гленна Миллера; потом вскочил на стул, вытянулся по стойке «смирно» и затянул «Хоум он зе Рейндж» [9]. Затем, ободренный криками ужинавших на террасе солдат, заставил официанта повторять за ним слова «Ю’д би соу найс ту кам хоум ту» [10]. Мало-помалу смех сменился улыбками, улыбки уступили место недовольным гримасам, и отчаявшиеся посетители ресторана попросили Андре увести своего янки куда-нибудь подальше. Джо был уже не тот приветливый добряк, каким мы его видели днем. Набравшись под завязку, с налитыми кровью глазами и пеной у рта, он все норовил взобраться на стол, чтобы сыграть на трещотке. Затем принялся отбивать среди приборов чечетку, отправляя в полет тарелки, бокалы и бутылки, падавшие на пол и разбивавшиеся вдребезги. Метрдотель вежливо попросил его прекратить весь этот балаган, но Джо на этот счет имел другое мнение, и его кулак несколько попортил ему нос. На помощь старшему товарищу прибежали два официанта, но их тоже в мгновение ока отправили в нокаут. Дамы завизжали и повскакивали с мест. Андре обнял своего протеже, умоляя успокоиться. Но Джо уже утратил способность что-то слышать. Его кулаки разили во всех направлениях. В драку ввязались и другие посетители, затем к ней присоединились и военные с террасы, в неописуемой суматохе в воздухе замелькали стулья.

Чтобы утихомирить Джо, понадобилось вмешательство мускулистых парней из военной полиции.

Когда их джип исчез в ночи, увозя в своем чреве намертво пригвожденного к полу Джо, все в ресторане вздохнули с облегчением.

Вернувшись в нашу комнатенку на бульваре Шассер, я никак не мог уснуть и всю ночь метался под простынями. Из головы никак не выходил образ Хадды, ставшей проституткой. По вискам навязчиво бил замогильный голос Батуль, рылся в моих мыслях, разжигал тревогу и извлекал на свет божий все, что хранилось в самых потайных закоулках души. Мне казалось, что я вот-вот стану свидетелем дурного предзнаменования, что в самом ближайшем будущем меня всей своей мощью придавит страшная беда. Напрасно я, задыхаясь, прятал голову под подушкой. Образ Хадды, сидевшей раздетой в алькове борделя, нежно кружил предо мной, как балеринка механического пианино, под аккомпанемент голоса Батуль, мертвенного, как дуновение ледяного ветра.

На следующий день я одолжил у Фабриса немного денег и в одиночку отправился в Женан-Жато, где город поворачивался к человеку другой своей стороной, где никогда не появлялись солдатские мундиры, где стенания и молитвы неизменно сопровождались зловонием. Мне хотелось повидаться с мамой и сестрой, прикоснуться к ним в надежде, что они рассеют дурные предчувствия, до самого утра державшие меня в тисках и сейчас тоже бродившие поблизости…

Интуиция меня не подвела. С момента моего последнего визита в Женан-Жато произошло множество событий. Патио обезлюдело. Впечатление было такое, будто по нему пронеслась опустошительная буря, унесшая всех его обитателей. Ворота забрали железной решеткой, чтобы никто не мог войти в дом, но чьим-то дерзким рукам удалось проделать в них дыру, через которую я смог проскользнуть внутрь. Двор был усеян обгоревшим мусором, куриным пометом и кошачьими испражнениями. На цементном круге колодца лежала его искореженная железная крышка. Двери и окна исчезли. Огонь полностью уничтожил левое крыло патио; стены обрушились, и лишь кое-где почерневшие балки подпирали потолок, над которым, в отсутствие крыши, простиралось отчаянно-синее небо. Наша комнатенка представляла собой груду развалин, посреди которых то здесь, то там валялись разбитая кухонная утварь да обгоревшие узлы.

– Никого нет, – хлестнул у меня за спиной голос.

Он принадлежал Деревянной Ноге. Завернувшись в слишком короткую для него гандуру, он едва мог стоять и то и дело хватался за стену. Беззубый рот ввалился и обозначил на изможденном лице мерзкого вида дыру, которую тщетно пыталась скрыть седая борода. Руки его дрожали, оставшаяся нога, бледная и покрытая какими-то медными бляшками, держала его с трудом.