Зденек Плугарж - Если покинешь меня

А дальше — тот проклятый вечер, когда он шел в заведомо пустую квартиру, а в разгаре «работы» вдруг появилась эта старушенция, задыхавшаяся от смертельного испуга. Он сам не знает, как случилось, что от страха попасться он стал колотить ее револьвером по голове и убил. Никогда ему не удалось бы доказать, что он не шел убивать и револьвер был незаряженный, что из-за двухсот крон он не хотел губить человеческую жизнь. Ведь ему нужны были только деньги на девку.

Теперь родной край потерян для него навсегда. Он не сумасшедший, чтобы вернуться в страну, которая потребовала его выдачи (об этом ему сообщили в конторе, полагая, что этим подогреют его ненависть к родине).

Из проклятой Валки он тоже никуда не может двинуться! А здесь он не чувствует себя в безопасности. Кто знает, вдруг изменится эта дьявольская политика, а требование о его выдаче лежит у здешних властей. Только когда он очутится там, за океаном, он сможет вздохнуть свободно и поставить крест на глупой истории того проклятого вечера.

Ярда сидит у приемника и ловит то одну, то другую волну. Из репродуктора несутся разные голоса, звуки, тоны, хрипы всей Европы.

— Выключи радио, я хочу спать! — рявкнул Пепек и так перевернулся на бок, что нары застонали под ним.

Ярда без возражений выключил приемник и вышел вон.

В самописке Вацлава кончились чернила на середине фразы. Он разочарованно осмотрел ручку — пуста! Вацлав вспомнил круглую бутылочку на отцовском письменном столе. Из нее за день до побега он набрал чернил. Юноша горько улыбнулся: набирая чернила, он тогда готовился к началу нового этапа жизни. Какое легкомыслие!

Несколько капель чернил, принесенных с родины. Теперь их уже нет. Порвалась еще одна маленькая, на первый взгляд совсем незначительная ниточка, которую уже нельзя скрепить. И так постепенно будут отмирать тоненькие корешки, которыми ты был связан с родной землей.

Вацлав, извиняясь, попросил ручку у профессора. Тот критически приподнял очки на лоб.

— Обращаться за материальной помощью, не пройдя даже проверки, screening’a, это не только идеализм — это просто откровенная дерзость. У вас много лишних денег на марки, молодой человек?

Баронесса грела на плитке, принадлежащей Капитану, щипцы для завивки волос. Золотой павлин глядел вместе с ней через немытое окно в холодные сумерки и не шелохнулся, даже когда хозяйка заговорила.

— Лет пятнадцать назад я была в Лурде. Сотни, тысячи калек; не протиснуться между этими бесчисленными носилками, колясками, костылями. Ужас пробирал от этого зрелища. А в меню ресторана гостиницы — рагу из вальдшнепов под татарским соусом. Как сегодня, вижу гарсона в белом фартуке с зачесом на лоб, виртуозно управлявшегося с подносом! А я не могла есть. На меня ужасно действовали эти фанатичные, пылающие глаза, парализованные, изуродованные тела, это бормотание молитв на всех языках! Вечером горничная в отеле сказала мне: «Бог знает, как там получается, но не проходит недели, чтобы кто-нибудь из калек не отшвырнул костыли и не побежал целовать ризы святой Бернадетты!»

Баронесса поднесла щипцы к лицу. Они были перекалены, и она покрутила ими, чтобы остудить.

— Пишите, молодой человек, пишите! Исчерпайте все возможности. Пишите в Париж, в Нью-Йорк, в Лондон. Тормошите всех, пусть очнутся, пусть выполнят свои обязанности!

Вацлав, к собственному удивлению, вдруг сник и не смог закончить начатого письма.

Баронесса, не торопясь, сосредоточенно начала завиваться и продолжала:

— Только не сидите как мокрая курица. Не выношу пессимистов, особенно же молодых. Я сама ни на минуту не теряю веры в то, что еще дождусь лучших времен. Кто знает, может быть, фабрика будет снова моей. Быть на вершине материального благополучия — вот единственный смысл жизни.

Профессор Маркус сгреб какие-то бумаги, исписанные его крупным разбросанным почерком, и сказал:

— Вот вы обвинили меня недавно в марксистском образе мышления. Я же опасаюсь, что вы к материализму во сто крат ближе, чем я. Что стало бы с цивилизованным миром, если бы все те героические защитники свободы и правды во время войны или после нее думали только о своей выгоде, если бы движущей силой их поступков был только их эгоизм? Слава богу, что все это низменное, материалистическое понимание исторического процесса осталось за нашей спиной, на несчастной родине!

Капитан, лежа на койке, захлопнул книгу и зевнул.

— Сдается мне, что даже здешняя клоака не излечит вас, профессор. Похоже, что дома вы пестовали свою науку, как орхидею в теплице. И на здешнюю жизнь вы смотрите через стекла, да еще окрашенные в розовый цвет. Вы шли в рай и не можете понять, что угодили в пекло. К черту идеалы! Вот послушайте, что я вам скажу.