Зденек Плугарж: Если покинешь меня

Но всей логикой повествования Плугарж говорит нам, что эта судьба — исключение из правила, не правило. Так же как исключение — устройство старой женщины по прозвищу «Баронесса» на теплое местечко. Она одна, не считая Маркуса, да еще одного персонажа, Капитана, бывшего летчика, ныне помощника слесаря-водопроводчика, смирившегося с судьбой, нашла пристань в бурном море эмиграции. Но Баронесса счастлива маленьким счастьем, она и раньше не знала другого. Капитан же — фигура нравственно незаурядная, совестливая и отзывчивая к беде ближнего, мог бы рассчитывать на лучшую долю. На протяжении всего романа читатель не раз сочувственно следил за мытарствами этого человека. Вторая мировая война, летчик на западном фронте союзников, в 1945 году возвратившийся на родину, перелетел во время тренировочного полета на мюнхенский аэродром — история запутанная, сомнительная, грустная, непоправимая… Капитан не в силах повернуть, довернуть ручку «штурвала» своей судьбы… Поздно. Но, думая о жизни весьма трезво и практически, презирая эмигрантскую верхушку и добродушно подсмеиваясь над стариком Маркусом с его надеждами найти на Западе атмосферу «достоинства, братства и любви», Капитан все же ограничивает собою круг порочных привычек, делясь последним куском хлеба с ближними, помогая каждому, кто в нем нуждается, он не хочет, чтобы зараза Валки поражала слабые души. В нем есть что-то от ремарковского героя. Известное благородство и печальная уверенность, что он должен прожить максимально достойно в его недостойном положении.

Да, редко кому удается вырваться из этого ада и позорного круга предательства. Вступивший на него неумолимо подвержен вращению, перемалыванию и будет выброшен, поздно или рано, на свалку. Разве не символично, что «выбившаяся» из нужды ценой проституции Ирена говорит вернувшемуся после похищения его вербовщиками Гонзику, показывая на новое жилище свое: «Мы там, в новом бараке «Свободная Европа»…» Свобода и барак! Не о такой свободе мечтали эмигранты, не о такой Европе грезили по ночам, слушая вкрадчивые голоса по приглушенному радио… На городской свалке ищут что-то многие герои романа — что они ищут там? Один — банку из-под консервов, чтоб использовать ее как миску, другой — винт или кран, который еще сгодится в продажу барахольщику, третий — словно тянется сюда в предчувствии общего конца…

«Эмиграция — это ожидание», — говорит папаша Кодл, помощник начальника лагеря, фигура страшная в откровенности своей гадливой сентиментальностью и цинизмом. Образ законченного предателя, личности страшной, по-смердяковски растленной и беспощадной, — один из наиболее убедительных художественно. Временами, скажем, в сцене смерти маленького Бронека Штефанского и сумасшествия его матери, Кодл не лишен сострадания и смущения, временами его слащавая болтовня, особенно под влиянием винных паров, способна выдавить настоящие слезы из его заплывших глазок… Он хочет на родину, любит свои кнедлики и вид на Градчаны со стороны парламента. Ему нельзя отказать в таком патриотизме. Он, разумеется, ненавидит словаков, презирает евреев, знает цену «дружбе» с немцами и хотел бы, чтобы чехи жили получше в этом проклятом Нюрнберге. Но не за счет его, Кодла. Тут у него расчет точный и безошибочный. Он умеет стравлять, подкупать, расслаблять волю своей очередной жертвы. Когда он находит адрес бывшего мужа Катки и едет с ней на поиски ее Ганса, который молчал два года и не отзывался, он ведет себя почти «по-рыцарски». В чем дело? Извращенный его ум тешится мыслью о том, что время просто еще не приспело, что жертва его, Катка, должна сама упасть к его ногам, как созревший плод… И он не ошибается. Кодл не дрогнет, по существу отравляя начальника лагеря, немца, ничто не шевельнется в его душе, когда он, меняя продукты, поступающие для лагерников, на деньги и девок, видит голодающих детей… И папаша Кодл клянется именами Коменского, Гуса и Жижки, взывает к памяти о великой Чехии! Он тоже знает, что вожди эмиграции — политические трупы. Но, в отличие от Маркуса, Вацлава или Капитана, он, как шакал или гиена… питается трупами. У чешского фашиста Кодла нет доктрин, платформ, взглядов, страстей духа. Он патриот животный. Из такого человеческого материала, только с другими приметами «патриотизма» (пиво, «Хорст Вессель» и т. п.), делал фашистов фюрер. Делали фашистов в разных странах, в разные времена. Даже тогда, когда слово «фашист» было неизвестным.