Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Я очнулся от шума. Открыл глаза и увидел Юлюса — он веником обивал и обметал снег с унтов. В открытую дверь врывались морозные струи, пронизывая меня насквозь. Чинга, точно как и я, подняла голову и лежа виновато поглядела на Юлюса.

— Ну-ну, — пробубнил, с трудом шевеля распухшими от мороза губами, Юлюс, не глядя ни на собаку, ни на меня. Он стоял и смотрел в маленькое окошко зимовья, которое прямо у меня на глазах покрывалось узором из ледяных цветов. Он стоял и выковыривал из бороды ледяные сосульки, пальцами растапливал лед на бровях. Белый иней сплошь покрывал его шапку, плечи, обволакивал ватник из грубой ткани, выделяя каждую ворсинку. Таким инеем покрывается сильно разгоряченный человек: тепло его тела бьет сквозь одежду и, остывая, падает инеем. Юлюс молчал, будто не находя слов, чтобы выразить свой гнев или презрение. Я еще не полностью пришел в себя, в голове еще посвистывал ветерок беззаботности, поэтому довольно беспечно отнесся к суровому появлению Юлюса, как, впрочем, и ко всему остальному на свете. Меня даже малость смешили эти строго сведенные обледенелые брови. Хотелось спросить его, почему он не рад, что вернулся жив-здоров, почему не вопит и не ликует, добравшись сквозь снег и стужу в теплое зимовье, почему не похваляется соболями, что болтаются у рюкзака, почему лишь сопит, раздувая ноздри? Сам не знаю, что побудило меня промолчать, не задать ему вслух этот вопрос — то ли трезвеющая голова, то ли интуиция? Он же тем временем освободился от рюкзака, скинул его на пол у двери, шагнул на середину зимовья, обойдя зевающую Чингу, и снова стал — точно смертельно усталый человек, не находящий сил добраться до нар. Я видел, как он растерянно заморгал глазами. Таким растерянным, просто ошеломленным я видел его впервые. Я поднял голову и мигом все понял: Юлюс заметил красную тетрадь, которую я обронил, засыпая, и совершенно позабыл о ней. Стыд ожег меня. Стало ясно, что надо просить прощения, но мне словно рот завязали, я не мог вымолвить и слова.

— Выпусти собаку, — сказал Юлюс.

И зачем я позволил Чинге разлечься в зимовье, почему так глупо вел себя?

Юлюс повторил:

— Выпусти собаку.

Я не торопясь вынул из кастрюли кусок мяса, сунул Чинге под нос и выманил ее наружу, а за моей спиной Юлюс глубоко вздохнул и пробормотал это свое «ну-ну». И хотя я вышел с непокрытой головой, без дохи, возвращаться в зимовье не спешил. Не тянуло меня… Стоял в кромешном безмолвии, глядел на скованную морозом тайгу, на сверкающий в солнечных лучах снежный покров, на угрюмую замерзшую реку, над которой был разлит прозрачный туман. К углу зимовья были прислонены лыжи Юлюса. Снизу они совсем обледенели. Видимо, нечаянно шагнул в ключ, они и покрылись льдом. Такие лыжи еле отдерешь от земли, идешь, словно к каждой ноге привязали по жернову… Затем я подошел к термометру, вокруг которого снег был изукрашен желтыми пятнами и полукружьями: выходя взглянуть на термометр, мы обычно справляли малую нужду, оставляя на снегу автографы, как это делают собаки… Термометр показывал сорок восемь. «Впервые в этом году», — мысленно отметил я и услышал, как заскрипела дверь зимовья.

— Не валяй дурака, иди в дом, — раздался простуженный голос Юлюса. За несколько минут я успел закоченеть, поэтому дальше ломать комедию не стал и послушно поплелся в зимовье. Я чувствовал себя как ребенок, который наделал глупостей, нашалил и знает, что наказания не избежать. Юлюс колол лучинки, собираясь растапливать давно простывшую печку, я сунулся ему помочь, но он, не повернув головы, отрывисто бросил:

— Я сам.

Мне оставалось лишь сесть за стол и уставиться в окно, хотя мороз так густо расцветил его своими причудливыми листьями и цветами, что разглядеть что-либо было невозможно. Я слышал, как Юлюс нервно чиркает спичками, ломая и бросая их одну за другой, пока наконец одна зашипела и зажглась. Потом он закрыл печную дверцу, брякнул крышкой чайника, проверяя, есть ли в нем вода… Затрещали схваченные пламенем лучинки, в трубе завыл огонь — в такой ясный день да на таком морозе тяга просто дьявольская, все как будто так и стремится взлететь в самое небо. Я ждал, когда Юлюс заговорит о красной тетради, станет стыдить меня, но ничего подобного не произошло. Юлюс начал не с того.

— Чем крепче мороз, тем удачнее соболевание, — заговорил он. — Такие вот деньки, как сейчас, — мечта охотника. Стужа не дает зверю отсиживаться в дупле, выгоняет его искать пищу. Чем сильнее подмораживает, тем быстрее наступает голод. Вот они и шастают по тайге, а тогда и в ловушки попадаются чаще. Только успевай подбирать. Тут лениться никак нельзя, а ты дрыхнешь целыми днями в зимовье. Может, у тебя в каждой ловушке по соболю сидит. Пропустишь день-два — и пиши пропало: или птицы шкурку продырявят, или зверь объест. Понял?