Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

За окном, за нашим убогим, медленно оттаивающим оконцем, я вижу мерный снегопад, крупные хлопья валятся густо, обильно, словно кто-то в вышине щиплет вату. Все, насколько хватает глаз, — и дальние горы, и противоположный берег реки, и угрюмо голое ее русло, и дремотные лиственницы, и Чингину конуру, и поленницы, и дорожку, протоптанную к ключу, и наше одинокое зимовье, и меня, еще более одинокого, — все покрывает, обволакивает сонмище белых мотыльков, да и сами они вроде изгнанников, вроде чьих-то воспоминаний, и чья-то безучастная рука знай разметывает их, расшвыривает с одной лишь целью — похоронить под мягким покрывалом все, даже память, чтобы она не шевелилась, не барахталась, чтобы примирилась с неизбежностью, ушла далеко-далеко, затаилась в сокровенной глубине, где никогда никто никому не задает никаких вопросов и не требует ответов… И вдруг из-под нар взметнулся как бы белый огонек. Ага! Давно не видались! Где ты пропадал, мой дружок? Неужели — в спячке? А горностай тем временем прыгнул на кучку дров у стены, оглянулся, принюхался и вспорхнул ко мне на нары. Поистине вспорхнул, иначе не скажешь, так как очутился он у меня в ногах в мгновение ока. Белый горностай понюхал мои ноги, словно проверяя, давно ли стираны носки, сморщил носик и стал подбираться выше. На животе он сделал остановку, затем подполз к подбородку и там замер. Он давно живет в нашем зимовье, я и не помню, когда состоялась наша первая беседа. Наши встречи обычно заканчивались, стоило мне поднять голову, шевельнуться или вслух спросить: «Как поживаешь, дружок?» В ответ зверек взмахивал грациозным хвостиком и исчезал в щели. Иногда, правда, он ставил ушки торчком, будто прислушиваясь, будто желая разобраться в сказанном, покачивал своей хищной мордочкой, точно жалуясь на жизнь, и исчезал. Из норки еще некоторое время слышалось пыхтение вроде ежиного, я ласково отвечал, что не понимаю, дескать, его языка, звал вернуться, но горностай лишь высовывал головку, чихал в мою сторону, словно давая понять, что мое общество его не устраивает, и прятался. Любопытство — основа всех наук. Знает это и мой горностай, так как иногда он позволяет себе подступить вплотную к моей густой бороде: а вдруг в ней можно устроить теплое, уютное гнездо? Тем более что к этой спутанной копне волос ведет усеянная крошками тропка — я щедро крошил у себя на животе и рыбу, и сохатину. Лежал почти не дыша и сквозь полуприкрытые веки следил, как мой маленький друг, ухватив зубками кусочек мяса, тащит его в норку, затем возвращается и сам лакомится, не спуская с меня глаз. Стоило мне хотя бы моргнуть — его точно ветром сдувало с моей особы. И я старался не моргать. Иногда подмигивал одним глазом, как добрый друг доброму другу, и зверек привык к этому, не убегал, а только смотрел, будто вопрошая: «Ты что хочешь сказать, человече?» А сегодня я лежал не дыша и не моргая, так как боялся, что горностайчнк удерет, бросит меня, мысленно я называл его всякими ласковыми именами, жаловался, что он один у меня на свете, вот и Чинга от меня отвернулась, не идет в зимовье, лежит в своей конуре и лишь укоризненно смотрит, когда я прохожу мимо. «Видеть не могу этого лодыря и размазню, — говорит ее взгляд. — Валяется на нарах, а в тайге тем временем соболя гуляют на воле!»

Скажи мне, приятель, что за прихоть судьбы свела нас в этой избушке? Ты-то в этих местах рожден, здесь жили твои предки, а я появился на свет божий за тысячи миль отсюда, но ворвался, вторгся в твои владения, занял столько места, сколько хватило бы на все твое обширное племя… Ведь это величайшая несправедливость, гнусное преступление, а ты почему-то миришься с ним. В чем дело? Уж не в том ли, что малый и младший всегда найдет куда уйти, уступая наглости большого и старшего, не желая путаться у того под ногами, — ведь лучше выжить пусть в самом жалком уголке, нежели оказаться раздавленным. А малому и мало надо… Ты не сердись, приятель, что я нагрянул сюда. Не так уж я велик и грозен, как тебе кажется. Есть и поболее меня, как есть и мельче тебя. А ведь мы с тобой — дети одной матери, как говорит мой и твой друг Юлюс. И поверь — заботы у нас с тобой тоже сходные: сберечь свою шкуру, сберечь шкуру жены, сберечь шкурки своих деточек. Ведь так? А может, у тебя не одна жена, а несколько? Даже целый гарем, а? Тогда твои заботы куда сложней моих. Лучше давай не будем об этом, ведь ни ты мне, ни я тебе помочь не в силах. Спасибо, что пришел, что не торопишься в свое убежище. Ах ты, белый мой горностай с черным кончиком хвоста! Каких только королей, каких королев не украшали твои сородичи, с каких плеч не ниспадали, в каких дворцах не мели пол, придерживаемые грациозными ручками… Будь здесь товарищ Юлюс Шеркшнас, заядлый враг цивилизации, он бы не назвал эти давно минувшие времена порою «крысиных бегов», а, пожалуй, назвал бы их «эпохой побелевших от счастья горностаев». Или еще как-нибудь выспренно и цветисто… Слава богу, он отсутствует, этот радетель человечества, которому не дождаться торжества возлюбленной истины, не порадоваться триумфу возглашаемых им ересей, ибо во все времена — прошедшие, настоящие, будущие, будущие в прошедшем — человеку гораздо лучше иметь, чем не иметь… Куда же ты, приятель? Я не обижу тебя. Чертовски замерз, понимаешь? Раскрыл рот только чтобы кашлянуть, а тебе уж кажется, что собираюсь тебя слопать… Куда ты пропал? А вдруг это уже галлюцинация? Может, не было вовсе никакого горностая?.. Вот и опять почудилось… Почудилось, будто фырчит моторка на реке. Явный бред — откуда здесь взяться моторке, если река спит под толщей льда? Не знаю, что испытывает человек, когда у него галлюцинации, понимает ли он сам, что все перед ним происходящее — лишь плод больного воображения? В состоянии ли он осознать это или искренне верит в то, что видит и слышит? И я громко, несколько раз кряду произнес: не может быть, не может быть… Но гул моторки все нарастал, он стремительно приближался и становился настолько мощным, что дрожали стены нашего домика, и вся тайга, все пространство до самого неба затрепетало, заходило ходуном. Я, как был полуголым, выскочил за дверь — в одних носках, не сунув ног в унты. Я не мог поверить своим глазам: из верховья реки, вздымая тучи снега, на меня мчался… самолет! Не катер, не моторка, а старенький биплан АН-2 скользил по самой середине реки на круто задранных лыжах, сотрясая пространство ревом мотора. Я ошеломленно стоял, не чувствуя мороза, и что-то бормотал себе под нос, пуще всего на свете боясь, что видение исчезнет и снова вокруг меня воцарится угрюмое безмолвие. Но рокот продолжался, оранжевый самолет все приближался, потом повернулся тупорылым концом ко мне, скользнул еще чуть ближе и стал у берега. Я боялся дохнуть, чтобы не спугнуть его, как белого горностая. Я ждал, что оранжевый самолет исчезнет, как сон, через миг не останется и следа этого чуда, и кончится весь этот бред. Тем временем мотор взревел предельно яростно и вдруг умолк, несколько раз чихнув. Я услышал, как хлопнула металлическая дверца, увидел, как из нее высунулся трап, как конец его погрузился в снег. Затем по трапу начали спускаться люди, и я наконец-то понял, что никакая это не галлюцинация, что все это — самая настоящая явь, и в тот же миг сердце сжалось от страха: случилась беда! «Что-нибудь с родными Юлюса — с Янгитой, Микисом? За Юлюсом прислали самолет». Эта мысль прямо-таки обожгла меня, ошпарила, но тут же схлынула, уступив место другой, куда более важной для меня: что бы ни случилось, самое главное — не упустить самолет, да, да, не упустить этот единственный шанс! Во что бы то ни стало удержать самолет — другой возможности не будет. Единственный шанс! И другого не будет. Не на что надеяться, не о чем мечтать. Вот он, единственный случай, нельзя не воспользоваться, никак нельзя, это было бы равно самоубийству, это было бы то же, что своими руками надеть себе петлю на шею да повеситься на первом суку… В это время из самолета вышли пятеро. Все остались возле ослепительной, как мечта, оранжевой машины, а один стал карабкаться на берег, прямо к нашему зимовью. Это был человек богатырского телосложения в дохе и шапке из росомахи, в огромных унтах из волчьих шкур и в гигантских меховых рукавицах, в каждой из которых могла бы свободно уместиться небольшая собака. Пыхтя и отдуваясь, скрипя по снегу, пилот добрел ко мне, окинул карими глазами с головы до ног и сказал: