Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

В избе нависла тишина. Нехорошая тишина. Как будто все они топчутся вокруг бочки с порохом, и не хватает только, чтобы кто-нибудь чиркнул спичкой.

Не вытерпев, Винцас нарушил тишину:

— Не бойся, Агне, все будет хорошо.

— Это я уже сто раз слышала, — отмахнулась она, словно от детского лепета.

Винцас обратился к Стасису:

— Чего молчишь, будто язык проглотил? О тебе говорим, ведь не кто другой, а ты всю ночь черт знает где шлялся. Вроде не человек, ни днем, ни ночью покоя нету…

— Мне нечего сказать… И вообще не знаю, чего вы от меня хотите.

Кровь ударила в голову, кольнуло под ложечкой, и Винцас не сумел сдержаться. Высказал все, о чем много раз думал и передумал, что накопилось на душе. О том, что только последний дурак, только слепой фанатик может направить винтовку на своего земляка, — не лезут же они против солдат, знают, что самих раздавят, как мух; зато своих подстерегают в засадах, не гнушаются поднять руку на баб и детей; сами говорят о любви к Литве и сами режут литовцев, а что будет с Литвой, если друг друга перережут; мало ли литовцев оказалось в Сибири, и не по чьей-либо вине, а по вине этих самых лесных, потому что, если бы не они, везде было бы спокойно и никто не стал бы ссылать людей на край света; это они, лесные, взвалили на Литву тяжкий крест; и сами всё разрушают, и властей натравляют на головы простых людей; для них главное — свинью из чужого хлева увести, чтобы нажираться в лесу и лодырничать целыми днями; бросили землю, оставили жен и детей на волю божью; просто голова раскалывается, как могут разжижиться мозги у взрослого мужчины в ожидании, когда с неба начнет сыпаться обещанная манна американская; какие-то идиоты, недоумки, не чувствующие земли под ногами, не умеющие распоряжаться своей жизнью и своей судьбой; вроде каких-то заводных игрушек — одни на Запад, другие на Восток… И те и другие обслюнявились от радости, получив в руки винтовку; и те и другие счастливы, что появилась возможность пальнуть в соседа; куда делось, куда улетучилось хваленое литовское единство, о котором столько лет мы пели и кричали; теперь настоящему литовцу стыдно признаться, что ты литовец; если так и дальше пойдет, то Литва точно останется без литовцев, даже Ангелочек это понимает…

— А по твоим словам кажется, что ты с луны свалился, — оборвал его Стасис. — Так удобнее. Так делают все, которые только о собственной шкуре пекутся… Конечно, в такое время лучше всего подняться над всеми, называть их братоубийцами, лишь бы самому не нюхать пороха.

Возможно, в ином случае Винцас не ответил бы с такой горячностью на слова брата, может, только обозвал бы его дураком или еще как-нибудь, но теперь, когда их разговор слышала Агне, он не мог молчать, последнее слово должно было принадлежать ему, и он сказал это последнее слово:

— В роду Шалн подлецов не было. В роду Шалн никогда не было ни конокрадов, ни других воров, а тем более никто из нашего рода не замарался кровью! Вот и все, что я могу сказать тебе!

И снова в избе повисла угрожающая тишина, от которой хотелось бежать через поля, куда ноги несут, куда глаза глядят.

Теперь Агне попыталась загладить все:

— Простите… Зря я тут…

— Хватит, — снова тем же глухим голосом сказал Стасис. Через минуту мирно обратился к Винцасу: — Не сердись… Всем хватит. — Он замолчал, стиснул пальцы в кулак и вздохнул.

Перед пасхой, в страстную пятницу, Стасис переехал в свою новую избу. Да и что там было переезжать? Вдвоем с Агне перенесли из дома Винцаса старую, сколоченную когда-то еще отцом деревянную кровать, сняли с чердака запыленный, изрешеченный древоточцем шкаф, взяли подаренную Марией старинную полку для посуды, несколько тарелок, мисок, сковородку, кастрюли и другую мелкую утварь. Стол Стасис соорудил на козлах, смастерили широкую лавку, несколько табуретов, полки в сенях и на кухне для разной мелочи. Временно, пока разживутся. У двери постелили старый мешок, а окна закрыть было нечем, и Агне по вечерам вешала на них простыни, все охая, что неуютно, когда в избу смотрит ночной мрак, — ты ничего не видишь, а сам как на ладони. Она просила Стасиса сходить к Кунигенасу, чтобы тот выковал для двери щеколду или крепкий крюк, но он только рассмеялся: «Если приволокутся — никакие крюки не помогут, с рамами вломятся и не спросят, ждал ты их или нет. Счастье только, что ни одни, ни другие ничего тут не потеряли и нечего им тут искать». Эти слова, хотя и произнесенные шутливо, немного успокоили Агне, как бы смягчили тревогу и неудовлетворенность, которые не давали ей покоя с той злополучной ночи, когда Стасис не ночевал дома и по-людски не объяснил, где и с кем пропадал.