Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради

Он смущенно ухмыльнулся:

— Так уж и рада?

Мы разглядывали друг друга. Все-таки с зимы не встречались! Мой брат некрасивый. У него худое лицо с нездоровой кожей; когда он улыбается, видны неровные зубы. Сам он узкоплечий и невысок ростом. В свои двадцать он выглядит хлипким мальчишкой.

— А ты цветешь, Ленка. Я думал, ты в трауре.

— Ну да! Еще чего не хватало! Как дома?

Его худое мальчишечье лицо потемнело.

— В двух словах не расскажешь… Знаешь что, давай посидим вон там.

— Давай! — согласилась я. И опять — Как хорошо, что ты здесь, Вадька!

В самом деле, мне как будто дышать легче стало.

Мы перешли улицу и уселись на деревянном топчане под деревом. Вадька рассеянно разглядывал белобородых стариков в халатах, расположившихся невдалеке от нас вокруг чайников и блюда с наломанными лепешками. Отвык, наверно, в своем Ленинграде от нашей экзотики!

Я не выдержала.

— Ну, чего ты молчишь? Ну, говори! Что дома? Отец сильно злится?

Брат сморщил узкий костистый лоб.

— Не то слово, Ленка. Отец запил. Мать мучает. И все, по-моему, из-за тебя.

Я возмутилась так, что щеки разгорелись.

— Из-за меня запил? А до этого он был трезвенником, да?

— А, брось! Ты не понимаешь… Он здорово переживает. Он вообще-то тебя любит, Ленка.

— Что-что? Ты в своем уме? Да он всегда был рад избавиться от меня! Я мешаю ему жить. Он с радости запил. Думал, что я не вернусь.

— Тише, не кричи… — Я и вправду раскричалась: кое-кто из чаевников оглянулся. — Чушь ты городишь, Ленка! Он бесится, что ты сделала по-своему, что ты вообще с ним последнее время не считаешься… Это ведь так?

— Так.

— Ну вот.

Вдруг он мне показался старым-старым. Старый худой мальчишка.

— Зря ты приехала сейчас, Ленка. Тебе надо было просто задержаться, хотя бы на месяц. Тогда бы он понял, что ты уже вышла из-под опеки. Все было бы проще. Понимаешь?

— Так, так. Понимаю. Ну и семейка у нас! Так вот, Вадька, знай: я не намерена жить на его иждивении. Устроюсь на работу и перейду в общежитие. И даже в гости к нему не зайду, пока он не скажет просто, по-человечески, что соскучился и хочет видеть. Или попросит помощи. Только от него этого не дождешься, пока его кондрашка не хватит!

— О маме ты забыла… — сказал Вадим. Глаза у него стали тоскливые-тоскливые, как у больного.

— О маме я помню. Ты знаешь, что она прислала мне денег?

— Нет.

— Я так и думала. Ну и семейка! Она мне приказала, чтобы я возвращалась. Представляешь? Тайно от отца. А теперь она возьмет его сторону, и снова начнется сыр-бор. Станет меня воспитывать по своему образу и подобию. Наша мама, Вадька, хамелеон!

Он нахмурился.

— Ты полегче давай… Обвинительница! Ей непросто живется.

— Она сама виновата, сама! Сама сделала себя крепостной.

— Хватит, говорю! — Вадим сжал губы, и лицо его заострилось. — Все, по-твоему, виноваты, кроме тебя. А что ты из себя представляешь?

Вот не думала, что наш разговор так повернется.

— Не твое дело, что я из себя представляю! А дома не задержусь, не думай. Мне там душно.

«Ду-ушно»! — передразнил он меня, даже гримаску сделал. — Это любой может сказать: «Меня не понимают! Мне душно!» Я два года приезжаю, наблюдаю за тобой. Не очень-то тебе душно. Все по улицам шляешься, на свежем воздухе.

— Ах, вот как? — Я вскочила с топчана. — Нотации читаешь?

— Не пори ерунду! Я хочу понять, чего тебе надо. Свободы? А для чего? Свобода ради свободы — это чушь собачья. Ею нужно уметь распорядиться. А ты умеешь?

— Не бойся, сумею!

Он не обратил внимания на мои слова. Лицо у него было сердитое и недоуменное, плечи высоко подняты… Конек-горбунок какой-то!

— У тебя нет никакой цели. Ты даже не знаешь точно, почему поступала именно в педагогический.

— Знаю! — отрезала я. — И тебе еще зимой говорила. А ты захихикал как дурак.

— Помню, помню! Любишь маленьких детишек!

— Ничего нет в этом смешного, балда! — Я разозлилась по-настоящему.

На нас уже глядели вовсю. Вадька подхватил авоську и чемодан и отошел под деревья подальше, я за ним. Тут он опять за меня взялся.

— Балда не я, а ты! Ты ехала в Ташкент развеяться — не поступать. Ты перед экзаменами в учебники не заглядывала. (Это было близко к истине.) Одурела от свободы. Не так, что ли?

— Не твое дело!

Вадька ли это? Мой ли брат? Я не помнила, чтобы он хоть слово когда сказал мне поперек, если не считать детских ссор, но это было так давно…

— Твоя свобода, Ленка, это ветер в голове! — упорно и ожесточенно добивал он меня.