Константин Лагунов - Больно берег крут

Горючего в баке оставалось часа на три. Потом двигатель заглохнет и мороз сплющит остывшую кабину. Иван освободил ящики от бутылок. Прикинул: если каждый будет гореть по пятнадцать минут — получится три с половиной часа. С полуночи почти до четырех, а там и рассвет скоро. Приедут… вызволят…

Часы показывали семь. Хоть бы до одиннадцати протянуть без костра… Полчаса погреться и подождать. Потом еще полчасика… Так легче…

Темнота раскрылилась над белой мертвенно светящейся болотиной. В причерненном небе зазывно маячили далекие звезды. Иван вылез на подножку, вгляделся в мутный полумрак и вдруг увидел весь земной шар — круглый и огромный, и посреди этого пустого шара себя — одинокого — и содрогнулся, и, спасаясь от леденящего душу ощущения, поспешно юркнул в кабину, захлопнул дверцу и долго держал ручку, словно кто-то неведомый мог повернуть ее с той стороны и войти.

Несколько раз придушенно уркнув, мотор умер. Жидкое тепло мигом улетучилось из кабины. Жалобно попискивая, металл остывал. Иван чувствовал это так остро, словно кабина была надета на него вместо полушубка.

Какое-то время спустя подкралась дрема, размагнитила, расслабила. Подняв воротник и засунув в рукава кисти рук, Иван сгорбился и задремал. Сладкая, жаркая дрема отяжелила, отуманила голову, разомкнула напряженные нервы. Припав спиной к мягкому сиденью, Иван блаженно засопел, радуясь теплу и покою. В размягченном сознании снулой рыбой вяло шевельнулась мысль: «Мороз — за кабиной… Ханты ночуют в снегу… Полушубок, теплое белье… Вздремну. Скорей пройдет время. В одиннадцать костер…»

Было покойно, мягко, хорошо. Лишь где-то, в самой потаенной глуби сознания, как уколы крохотной иголочки болезненно-остро вспыхивало: «Спать нельзя… Спать нельзя… Нельзя… Нельзя…» Он даже слышал это «нельзя», словно далекий монотонный выкрик невидимой пичуги. «Нельзя! Нельзя!..» — надрывалась голосистая кроха.

— Чуть-чуть… — невнятно пробормотал Иван. — Пока не выдуло тепло… Подкоплю сил…

И сразу дрема повязала туже, навалилась тяжелей, душно притиснула. «Конец!» — надорванно, из последних сил вскрикнула неугомонная пичуга. Вскрик этот что-то зацепил, стронул в сознании. Лопнули дремотные путы, сонливая тяжесть сползла с коченеющего тела. Болезненно заныли непослушные ноги. Иван еле сдвинул их с места, вытолкнул себя из кабины.

От холода перешибло дыхание. Жгучий ветер обварил лицо, и то заполыхало болезненным жаром. Горбясь, тяжело волоча негнущиеся ноги, Иван выкарабкался на зимник. Пьяно загребая унтами, спотыкаясь и падая, побрел в сторону Турмагана. Отшагал с километр, разогрелся, выгнал дрожь и слабость из тела и заспешил обратно, к выбеленному стужей «Уралу».

Костер из ящиков удалось продержать только до четырех часов ночи. Раз десять засыпал он подле крохотного костерка, но тут же просыпался, ходил вокруг, приплясывал, притопывал, глушил куревом свинцовую тоску, которая росла по мере того, как догорали последние дощечки. Вот костерок пыхнул прощально, стрельнул искрами и сник, погас. Иван постоял над кучкой пепла, вздохнул и пошел к зимнику. Проходя мимо «Урала», похлопал по железному капоту.

— Терпи, брат. Скоро утро.

Пятьсот шагов туда, пятьсот обратно.

Туда и обратно.

Туда и обратно.

На ходу дремал, тер рукавицей щеки и шагал, шагал, шагал.

До отупения, до судорог…

Все назойливей подступала мысль о спирте. Несколько глотков обжигающей жидкости, и вот оно, благодатное тепло. Не до пьяна, не до хмеля, лишь бы чуть-чуть взбунтовать остуженную кровь, подрасширить сжатые морозом сосуды и хоть полчаса спокойно посидеть в кабине, перевести дух, дать отдых зачугуневшим ногам… Искус был настолько сильным, что Иван отбивался от него вслух, с матерками…

Перед рассветом вспомнил о паяльной лампе и так обрадовался, разволновался, что слезы выступили. Крохотное живое пламя больно лизало коченеющие руки. Он радовался этой боли.

Рассвет приободрил, укрепил надежду на скорое спасение. Но минуты стекались в часы, те медленно сползали к полуденной черте, а помощь не приходила.

Тогда он решил пойти в Турмаган пешком. Отойдя с полкилометра, понял, что не дойдет, и повернул обратно.

Шел медленно, поминутно останавливаясь, набирая силы для следующих нескольких шагов. То и дело наплывали мысли о Танюшке. Хорошо, что не сказал ей, когда должен воротиться. Извелась бы, ожидая. Зато подняла бы тревогу в АТК, дозвонились до Сарьи, узнали и двинулись на розыски… Чего бы ей стоило все это. Нет, хорошо, что не сказал, когда воротится… «Огня… Крошечку тепла… Да ведь в кузове резиновые покрышки. Резина горит. Еще как. И кузов можно порубить и сжечь. Сжечь все, что горит. Спалить. Раздуть кострище, чтоб жарко, чтоб заснуть…»