Иэн Макьюэн - Мой фиолетовый надушенный роман

Прошло два года. Я, как обычно, наезжал в Хампстед, и по обыкновению мы избегали говорить о своей работе. За это время я не получил ни одного отзыва на «Она отказалась от танца», ест и не считать жены. Роман потряс ее, она негодовала, потом пришла в ярость от того, что его не замечают. Сказала, что мой знаменитый друг должен что-то сделать, как-то помочь. Я спокойно ответил, что просить его мне не позволяет гордость. Приезжая в Лондон, я продолжал подкладывать «Танец» в букинистических лавках. К Рождеству разошлись по свету почти четыре согни экземпляров.

Между моей книгой и выходом в свет «Смятения чувств» прошло три года. Как я и ожидал, друзья говорили Джослину, что это его лучший роман и он обязан его напечатать. Когда роман вышел, пресса, как я и ожидал, в экстазе разразилась сладкими руладами, словно стая певчих птиц. Я затаился, выжидая, когда запущенный мной процесс сам наберет ход. Но, поскольку мой надушенный роман никто не читал, ничего и произойти не могло. Я обязан был дать делу толчок. Я послал свое творение в простом конверте злому критику-сплетнику в лондонскую «ИвнингСтандард». В записке без подписи, напечатанной шестнадцатым кеглем «Курьер», была одна фраза: «Не напоминает ли это Вам нашумевший роман прошлого месяца?».

Дальнейшее вам известно. Сюжет был идеальный. На мой дом и на дом Джослина обрушилась буря. Все компоненты, какие требовались. Презренный злодей; скромный герой. Национальное достояние полетело с пьедестала, цепляясь бесчестными пальцами за кассу; предан старый невезучий друг; целые куски скопированы, украден сам замысел и персонажи; виновному нечем оправдаться; друзьям теперь понятно, почему он медлил с публикацией; десятки тысяч экземпляров «Смятения чувств» сброшены магазинами, сданы в макулатуру. А старый друг? Великодушно отказывается осуждать, недоступен для интервьюеров и, конечно, явление гения, лучшая книга за много лет, современная классика, тихий человек, обожаемый студентами, отвергнутый издателем, книги не переиздаются. Затем свалка в погоне за правами, всеми правами и на «Танец», и на прежние книги; агенты, аукционы, права на экранизацию, люди из киностудий. Потом премии — Букер, Уитбред, Медичи, «Кружок критиков», нескончаемый шумный банкет. Экземпляры «Яркой книги» идут по пять тысяч фунтов на «Амазоне». Затем, когда оседает пыль, а моя книга все еще «улетает с полок», вдумчивые статьи о природе литературной клептомании, подсознательное желание быть разоблаченным, случаи саморазрушения художника в зрелом возрасте.

В электронных письмах и телефонных разговорах с Джослином я был спокоен. В тоне моем звучала обида, но в словах не выражалась; просто желал прервать отношения, хотя бы на время. Когда Джослин сказал мне, в каком он недоумении, я кашлянул, помолчал, а потом напомнил, что я посылал ему книгу. Иначе как это могло произойти?

В конце концов, я все же дал интервью — калифорнийскому журналу. Оно стало официальной версией, ее подхватила остальная пресса. Я ознакомил журналиста с моими записными книжками, издательскими письмами и записками с отказом, копиями моих сопроводительных записок издателям, которым я посылал фиолетовую книгу. Он увидел тесноту моего жилья; познакомился с веселой очаровательной женой и дружелюбными детьми. Он написал о моей преданности высокому искусству, о моем мирном нежелании критиковать старого друга, о перенесенном без жалоб унижении — печататься за свой счет, о заново открытых прошлых шедеврах тот же случай, что с Джоном Уильямсом. По милости американского еженедельника я стал святым.

В моей частной жизни как и ожидалось. Мы купили большой старый дом на краю деревни в трех милях от Дарема. По территории протекает величавая река. На моем шестидесятилетии присутствовали двое внуков. За год до этого я удостоился рыцарского звания. По-прежнему остаюсь святым, чрезвычайно богатым святым, и близок к тому, чтобы стать национальным достоянием. Мой шестой роман не гак хорошо приняли критики, но расходился он с роллинговой скоростью. Думаю, что, может быть, перестану писать. Вряд ли кто-нибудь будет против.