Иэн Макьюэн - Мой фиолетовый надушенный роман

А изменило все рождение ребенка, мальчика Мэтта, в день, когда ему исполнился год, мы с Арабеллой поженились. В брикстонской комнате нам стало тесно. Мы переехали южнее, дальше в почтовые районы лондонского юго-запада, сначала в SW12, потом в SW17. Оттуда до вокзала Чаринг-Кросс было двадцать минут поездом, да еще до поезда двадцать пять минут ходьбы по пригороду. На гонорары мои мы жить не могли. Я устроился на полставки в местный колледж. Арабелла опять забеременела — она любила быть беременной. В колледже я перешел на полную ставку, и в это же время напечатали мой первый роман. Были похвалы; была умеренная ругань. Через полтора месяца вышел первый роман Джослина — мгновенный успех. Продавался он немногим лучше моего (в те времена тиражи мало значили), но имя Джослина уже звучало. Все соскучились по новому голосу, и Джослин Тарбет пел слаще меня.

Его внешность, рост («наци», конечно, неправильно — скажем, Брюс Чатвин [1] Брюс Чатвин (1940–1989) — английский писатель, путешественник. с хмурой миной Мика Джаггера), быстрая череда интересных подруг, помятая спортивная машина MGA все это подогревало его репутацию. Завидовал ли я? Не думаю.

Я был влюблен в троих — наши дети представлялись мне божественными существами. Все, что они говорили и делали, меня очаровывало, и Арабелла очаровывала по-прежнему. Вскоре она опять забеременела, и мы переехали на север в Ноттингем. Преподавание, семейные обязанности второй роман я писал пять лет. Были похвалы, чуть больше, чем в прошлый раз; была ругань, чуть меньше, чем в прошлый раз. Прошлого раза никто, кроме меня, не помнил.

В это время у Джослина печатался третий роман. По первому уже сняли фильм с Джули Кристи. Он развелся; у него был старинный дом в Ноттинг-Хилле, много интервью на телевидении, много фотографий в популярных журналах. Он едко и смешно высказывался о премьер-министре. Он становился выразителем взглядов нашего поколения. Но вот что удивительно: дружба наша не ослабла. Конечно, она стала более отрывочной. Оба были заняты в своих мирах. Чтобы встретиться, нам надо было загодя полистать настольные календари. Иногда он приезжал повидаться со мной и с моими. (С четвертым ребенком мы перебрались еще дальше на север, в Дарем.) Но обычно я сам навещал его и его вторую жену Джолиет. Теперь они жили в большом викторианском доме в Хампсгеде, прямо рядом с парком.

Мы выпивали, беседовали, гуляли в парке. Послушав нас, вы никогда бы не подумали, что он звезда, а моя литературная карьера чахнет. Он полагал, что мои мнения гак же важны, как и его; он никогда не вел себя покровительственно. Даже помнил дни рождения моих детей. Меня селили в лучшую гостевую комнату. Джолиет была приветлива. Джослин приглашал друзей — все живые и симпатичные. Сам готовил прекрасное угощение. Мы с ним часто говорили, что мы «семья».

Но, конечно, были различия, которых мы оба не могли не замечать. Дом у меня в Дареме был славный, но затоптан детьми, людный и холодный в зимнее время. Ковер и кресла испорчены собакой и двумя кошками. Кухня вечно загромождена нестираным бельем, потому что там стояла стиральная машина. Уродливую отделку из побуревшей сосны поменять или покрасить нам было некогда. В доме редко бывало больше одной бутылки вина. Дети радовали — но шумели и устраивали беспорядок. Жили мы на мою скромную зарплату и на то, что Арабелла прирабатывала в качестве сиделки.

Сбережений у нас не было, и почти не было хороших вещей. В доме трудно было найти место, чтобы почитать книгу, как и саму книгу.

Так что нагрянуть на выходные к Джослину и Джолиет было отдыхом для души. Громадная библиотека, журнальные столики с последними книгами в твердых переплетах, просторы натертых дубовых полов, картины, ковры, рояль, пюпитр с нотами для скрипки, стопка полотенец в моей комнате, фантастический душ, взрослая тишина, объявшая дом, ощущение порядка и блеска, какие может обеспечить только ежедневная уборщица. Был сад с древней ивой, замшелая терраса, мощенная йоркширским камнем, широкая лужайка с высокой каменной оградой. И больше того: в доме царила атмосфера терпимости, любознательности, открытости новому и юмора. Как туда не поехать?

Наверное, я должен признаться: было одно темное пятнышко в моем отношении к нему, смутное недовольство, которого я никак не выражал. По правде, меня это не очень и беспокоило. За пятнадцать лет я написал четыре романа — подвиг, учитывая мою преподавательскую нагрузку, отцовские обязанности и тесноту. Все четыре больше не допечатывались. И издателя у меня уже не было. Моему старому другу я всегда посылал экземпляр с теплой надписью. Он благодарил меня, но ни разу не отозвался по существу. Уверен, что после Брикстона он ни одной моей строчки не прочел. Свои романы он тоже мне присылал — девять против моих четырех. В ответ на первые два или три я слал ему длинные одобрительные письма, потом решил, что ради равновесия в нашей дружбе буду вести себя, как он. О книгах друг друга мы больше не разговаривали и не писали — ну и хорошо.