Арнон Грюнберг - Фантомная боль

— Поговорим об этом потом, как-нибудь в другой раз. Сейчас не время.

Мама задула свечи.

Бабушка Мельман была на высоких каблуках, несмотря на то что ее ноги с трудом влезали в туфли. По утрам она красилась по два часа. Своим лицом, присыпанным белой пудрой, она напоминала персонаж из карнавальной процессии, в которой все участники стараются как можно более похоже изобразить старушку-смерть. Чем сильнее бабушка чувствовала приближение конца, тем настойчивей становилась ее потребность выглядеть дивой. Еще бы — супруга знаменитого Арона Мельмана! Во что бы то ни стало блистать! Прохожие на улице поражались буйной копне ее рыжих волос, ее костлявому телу, затянутому в узкое платье, еще больше подчеркивавшее ее худобу. А черные блестящие ботинки на шнуровке дополняли картину. Феноменальное зрелище, что правда, то правда!

Я все еще сидел у нее на коленях. Бабушка по очереди называла стоимость вещей, которые были на ней надеты. Все остальные пытались изобразить интерес.

— Харпо Саул, — вдруг сказала бабушка, — ты последний из Мельманов.

Пудра на ее лице напоминала отшелушивающуюся краску.

— Мне она всегда говорила то же самое, — прошептал отец. — Не принимай близко к сердцу.

Он стоял у окна с бокалом шампанского в руке. Больше никто из нас не пил шампанское. Бабушка попросила красное сладкое вино, мама пила газировку, а я не любил шампанское. Я до сих пор его не люблю, не нахожу в нем ничего хорошего.

— Харпо Саул, — снова обратилась ко мне бабушка, — ты должен заниматься теннисом, я думаю, из тебя выйдет великий теннисист.

Отец громко захлопнул окно.

— Харпо Саул не будет заниматься теннисом, — решительно сказал он. — Пусть занимается боксом, футболом, карате, борьбой сумо — чем угодно, только не теннисом.

Бабушка спустила меня на пол и яростно затрясла руками. С ее щек слетело целое облако пудры, из горла рвалось хрипение.

— А если мне хочется, чтобы он занимался теннисом, — закричала она, — если я говорю, что у него душа его дедушки, твоего чудесного отца, да упокой Господь его душу, того человека, который всю свою жизнь заботился, чтобы ты не знал нужды?! И что он получил в благодарность? Ты распространяешь о нем ложь в грязных книжонках! Ребенок будет заниматься теннисом!

Я наблюдал, как бабушка спорит с отцом, заниматься мне теннисом или нет. Моя бабушка мастерски умела выходить из себя.

Наконец она нахлобучила на голову шляпу больше самого большого в мире колеса. Эта ее шляпа едва влезла в такси. По случаю дня рожденья мы отправились в театр. На бабушке были перчатки, ибо ее руки были сплошь усеяны пигментными пятнами.

Усевшись в ложу, она почти сразу же заснула. Я сидел на коленях у отца. Мюзикл его явно не увлекал. Он шепнул мне на ухо:

— Потерпи, скоро это закончится.

В антракте бабушка проснулась. Из ее горла снова вырвались хриплые звуки. Я разобрал лишь два слова: «заниматься теннисом». Своим колесом от телеги она проложила себе дорогу в буфет и потребовала стакан воды. Выпив последний глоток, она громко, на весь буфет, спросила:

— Какая скука, Роберт, и сколько же ты за это заплатил?

Так мы отметили последний день рожденья моей бабушки.

Милый, озорной и порой совершенно неуправляемый мой сыночек, — писал мой отец в ту ночь, —твоей бабушке сегодня исполнилось восемьдесят два года. Мы сходили в театр и, несмотря на то что большую часть представления она проспала, она, похоже, прекрасно отдохнула. Когда мне стукнет восемьдесят два, впрочем, я не думаю, что я до этого доживу, хотя наперед никогда не знаешь, странный мир нас окружает: когда мне было восемнадцать, я был уверен, что в двадцать три покончу с собой, в ту пору я был поэтом и считал, что двадцать три года — самый подходящий возраст для гибели поэта, ну да ладно об этом, — итак, если мне исполнится восемьдесят два, поведи меня в театр либо в ночной клуб, где заводят громкую музыку для молодежи и где мне придется, отключив мой слуховой аппарат, целый вечер глазеть в полупустой стакан, думая о победах, которые я чуть было не одержал, итак, договорились?

Харпо, твой папа пока что над тобой командир, постарайся, пожалуйста, это запомнить! Порой у меня складывается впечатление, будто ты считаешь, что командир — это ты, только это самое настоящее заблуждение. Если ты и впредь будешь так думать, то мы, выходит, допустили какой-то просчет в твоем воспитании; бог его знает какой, твоя мать, похоже, этого тоже не знает, несмотря на то что ее этому учили в институте. От меня как от воспитателя многого ждать не приходится, меня самого мало воспитывали, но еще раз повторяю, твоя мама изучала эту специальность, так что не пытайся подложить нам свинью.