Георгий Семёнов - Голубой дым

Теперь же, вспоминая, она с удивлением и недоверием разглядывала себя как бы со стороны и, не жалея ни о чем, спрашивала в некоторой растерянности: «А жить-то как? Нельзя же всю жизнь, как в то лето, ни о чем не задумываться. Нельзя же без будущего!»

«Почему же нет? — врывалась она в эти благоразумные свои размышления и с не меньшим удивлением спрашивала: — А если это единственное мое лето? Мне давно не восемнадцать, а оно у меня первое — это лето! Почему нельзя? Глупости все...»

Но опять спрашивала себя, поглядывая со стороны:

«Но разве в этом и заключается все то самое, что называется счастье? И дело вовсе не в безрассудстве поступков, нет! Я ни о чем не жалею. Наоборот! Я обо всем, о каждом дне, о каждой ночи вспоминаю с дрожью и радостью, как будто все еще во мне, все еще только теперь, сейчас, сию минуту... Но все-таки... Боже мой, как много еще надо сделать! Надо больше читать, бывать в театрах, концертах. Теперь я все понимаю и все совсем иначе чувствую, чем прежде. Только теперь я и могу, имею право на полнокровную жизнь женщины. Да, эмансипэ, эмансипэ... все это конечно... Но все-таки! Теперь я все знаю. И не хочу быть неудачницей! Я удачлива... Очень! Я люблю свою работу, люблю читать, учиться, узнавать новое, удивляться и удивлять других. Разве это не удача?»

Когда она так спрашивала себя, в душе ее нарастала вдруг, накатывала свежая и чистая радость, похожая на давнишнюю, юную, полузабытую, но очень понятную и объяснимую энергию, которая поднимала в ней силы, призывая к сиюминутной деятельности. И Дина Демьяновна, испытывая этот странный и ликующий призыв, видела внутренним каким-то взором себя бегущей, смеющейся, спорящей с кем-то, махающей руками и куда-то торопящейся, торопящейся...

Ей было некогда теперь. Нужно было что-то успеть сделать или понять, чтобы почувствовать себя совершенно свободной.

Возникающие эти видения и ощущения были похожи на далекие детские мечты, когда так же зримо, но и так же неопределенно рисовались перед ней в мгновение ока каждое ее желание и каждая мечта, воплощаясь сиюминутно в смутную и непонятную еще реальность. И может быть, именно эта похожесть вызывала у нее улыбку, и она верила в то, что так оно все и будет в жизни, стоит лишь захотеть...

Но что будет и как — на это уже не хватало ни знаний, ни желания узнать.

В конце сентября нанесло на город жару. Но в разгар обманчивого бабьего лета, в знойный солнечный полдень, хлынул наконец-то с севера ветер, залил улицы холодом, зашумел в липах, вытряхивая листья на трамвайные пути, высвечивая землю и асфальт стронциановой желтизной.

Вдоль чугунной низенькой ограды сквера, где кричал на фонаре предупреждающий знак «Осторожно, листопад», и там, где обрывались промятые и затоптанные тротуары в тихих переулках, которые, как трубы, всасывали ветер, — всюду засветились соломенным цветом наметы сбитых листьев.

А ветер, леденея, тащил уже над крышами города обтрепанные в пути тучи. Капли дождя вдруг чернили мостовые, обметывали холодным бисером и уносились мутной изморосью, словно бы не дождь, а сырое, серое облако хлестало своим рваным подолом дома и улицы. Листья липли к мостовым, но на сквере взметывалась еще сухая пыль, останавливая людей. Трещали деревья.

Шумно было, зябко и суетно в этой резко изменившейся, взъерошенной жизни. И чудилось, будто даже трамваи и автомашины застопорились, как и люди, среди метущихся листьев, пыли, дождя и угольно-дымных туч.

Татьяна Родионовна, поглядывая в окошко, очень разволновалась и повторяла то и дело, нагоняя страху на себя:

— Придется, наверное, ехать. Ну как же! Такой вдруг холод, а она в летнем платье. И даже зонтика не взяла. Надо ехать. Я, Дема, все-таки поеду. Как ты думаешь?

— Но ведь ты же звонила. И Дина права — нечего с ума сходить. Ты все время забываешь, сколько лет твоей дочери. Успокойся, пожалуйста, ничего с ней не случится.

А Татьяна Родионовна, достав из гардероба теплую кофту и плащ, измучилась совсем от своей нерешительности.

— Поеду я, пожалуй... Жалко ведь, простудится, сляжет. Чего ж хорошего-то? А твое легкомыслие меня просто удивляет. Надо все-таки ехать. У тебя есть трехкопеечная монета?

— Поздно, — сказал ей наконец-то Демьян Николаевич. — Ты уже не застанешь ее. И перестань сходить с ума.

Если бы Татьяна Родионовна выехала из дома сразу же, как налетел ветер и началась эта холодная рыжая буря, она бы, конечно, успела отвезти дочери теплую кофту, но прособиралась до сумерек, а теперь уж и в самом деле было поздно: впору встречать озябшую дочь горячим чаем с кагором.