Георгий Семёнов - Голубой дым

— Но я же не одета.

— Ну одевайся скорее.

— Я про купальник.

— Ах да, купальник! У меня, кстати, тоже нет плавок приличных. Значит, отпадает. Может, купить водки и напиться? Денег нет. Отпадает.

— Замолчи, дурачок.

— Что бы это такое придумать? Ну вот что... Ты замечаешь?

— Что именно?

— Я опьянел. Знаешь, песня такая есть: «Иван, кричат, Иван! Плыви сюда, есть пива жбан! А я от качки полупьян и от своей работы пьян». А можно и так: «А я от качки полупьян, я от своей любимой пьян». Как тебе нравится? «Я от своей любимой пьян». Слушай, ты действительно гениально выглядишь на зеленом фоне. Возлежишь с розовыми сосцами. В тебе что-то аристократическое есть. Портреты Рокотова... Кого еще? Черт возьми! Давно не бывал на выставках. Ну поедем сейчас куда-нибудь! Хоть в зоопарк.

— Может, на дачу? — спросила Дина Демьяновна, любуясь Петей, который был сейчас в ударе и болтал без умолку всякую чушь и, кажется, очень нравился самому себе, пребывая в этом легкомысленном и радостном состоянии.

Он был мускулистый, и у него были прямые, очень напряженные ноги. Он знал об этом и не стеснялся своей наготы.

— Нет, — сказал он. — Завтра на работу. Да и не хочется. «Ну что, жених? Какие новости?» Ты ему скажи кстати, чтобы он насчет жениха хотя бы повременил немножко. Неудобно как-то говорить ему об этом. Вот что! Поехали сейчас к тебе, чай пить. А то у меня тут... сама видишь. Что она тут написала? Ох, ох! «Милой Марусе на память...» Царская чашка. Вот чего нет, того нет. Разве из такого хархора попьешь чайку? Из этого хархора водку пить и то противно. Поехали? Твои, надеюсь, на даче?

— Конечно.

— Может, оставить записку, что я не приду сегодня?

— Оставь.

— А она с ума сойдет?

— Ну почему же? Ты ей не говорил разве?

— В общих чертах.

— Ну как хочешь. Странный ты человек. Тебе сколько лет? Пятнадцать?

Петя Взоров улыбнулся снисходительно и задумался.

— Да, конечно, — сказал он в этой задумчивости.— Поехали.

И что-то быстро начертал на клочке ватмана черным фломастером, положив записку на обеденный стол.

Когда они снова вышли из подъезда, из каменной его прохлады в солнечное пекло, Дина Демьяновна почувствовала себя вдруг очень неуютно и прошла напряженно, как по буму, мимо бессменных часовых, мимо двух старушек, сидевших на лавочке, которые, как показалось, с осуждением оглядели ее с ног до головы.

Все вокруг казалось выгоревшим и обесцвеченным. Даже большие кучи торфа, сваленные на сухом газоне, покрылись сверху белесым пеплом, словно бы давно уже сгорели, превратившись в золу.

Солнце, видимо, решило именно в этот послеполуденный час доконать людей, поселившихся здесь, на этом пустыре, а заодно с людьми сжечь и тонкие хворостинки липок, бледные лиственницы, жидкие березки — все, что двигалось, росло и кое-как еще зеленело.

Петя Взоров, напившись пива, нес пиджак на руке, то и дело вытирая потный лоб и шею, пока они ехали в центр Москвы. И лишь в метро, глубоко под землей, дохнуло прохладой.

Замоскворечье, старая окраина Москвы, становилось в те годы центром. Градостроители с какой-то невиданной, неслыханной доселе жадностью захватывали все новые и новые участки вокруг привычной, устоявшейся границы Москвы. Бывшие заставы с помпезными полукружьями въездных зданий теряли былое значение не только по названию, но и по архитектурным своим особенностям, олицетворявшим совсем недавно начало города, въезд в него. Новые улицы, кварталы, площади, перекрестки, проспекты с какой-то неимоверной поспешностью занимали тихие подмосковные поля, огороды, вишневые, крыжовниковые, смородиновые сады. Подминали своей бетонной тяжестью травянистые луга и скромные берега отравленных речушек и ручейков, струящихся среди зелени к Москве-реке. Окружали удивленные деревни грохотом бульдозеров, повизгиванием кранов, шипением пневматических тормозов, лязгом и стуком, пронзительным блеском электросварки, давя своей громадой голубые наличники за пестрящими тенями частоколов, тесные и ухоженные огородики с морковкой, укропом и луком на грядках, скворечники на обреченных березах. Деревни, встречавшиеся на пути, не останавливали натиска голых в своей примитивной изначальности конструкций чудовищ. Словно пожухшую, почерневшую прошлогоднюю листву сметало их безжалостное время, не оставляя ничего, кроме, быть может, названия районов новостроек, на которые не поднималась рука. Овраги тоже не в силах были задержать наступавший бетон. На месте засыпанных землей, утрамбованных оврагов вырастали серые великаны с вереницами поблескивающих окон.