Ирина Потанина - Русская красавица. Кабаре

Вдруг ощущаю резкую вспышку ненависти. Беспричинной (потому что даже все содеянное Ринкой никак не может быть поводом для такого острого желания ударить), неправомочной (потому что нельзя ненавидеть человека, но при этом мило с ним беседовать и делиться всеми душевными нагноениями), унизительной (потому что ревность всегда унижает ревнующего)…

Так Мейерхольд, дрожа, бросал обожаемой своей Зинаиде Райх, вернувшейся после свидания с Есениным, сдержанное: «Зиночка, только примите ванну, пожалуйста…». Так Андрей Белый, безумно влюблённый и в Блока и в жену его, нарочно измывался над собой, став другом семьи и окунаясь в безумие ежедневного общения.

Нет, нет… Что за бред я несу. Это же Ринка — подруга и соучастница, поверенная всех перипетий и страдающая от них ничуть не меньше моего. Конечно, если бы ее не было, все в жизни сложилось бы по-другому. Но ведь и если б не было меня, в ее судьбе тоже все было бы более благополучно. Ненависть уходит. Хватит… Никаких болезненных аналогий.

Скорее, так Эдит Пиаф, после смерти обожаемого Марселя приехала к его жене объясниться. И обняла её, и вместе бывшие соперницы плакали над случившимся. И были искренни и близки друг другу… Потому что общее горе сплачивает, общее счастье в данном контексте — неприемлемо.

Да. Именно так. Именно так я общаюсь с Мариной. А точнее, с Риной, потому что, как утверждали некоторые, если звать нас обеих полными именами, можно запутаться. Так я открываюсь ей — трижды предавшей, трижды прощённой, причём последнее — не заслуженно. Намеренно становлюсь сентиментальной и заставляю себя чувствовать в ней близкую душу. Нельзя потерять теперь еще и ее. Столько ведь пережито совместного: общую роль путешественниц выбрали, общее негодование по поводу глупостей администрации в поезде испытывали, общую сперму на вкус пробовали.

— На такси ехать нельзя! — в сотый раз объясняет Ринка, вырывая меня из самоанализа — Могут выследить…

— Кто?! — ворчу я. — Кому мы нужны для выслеживания? Мы ж не в советские времена живем, а в стране великого пофигизма. А даже если б жили в советские, то что? Мы ж не Ахматова с Надеждой Мандельштам, за которыми по пятам КГБисты ходили. Мы ж фигурами общенациональной известности не являемся! Идем себе, дурью маемся… Имеем полное право. Ну, кто выследит?

— Не знаю, — честно теряется Ринка. — Просто у меня такое предчувствие…

После случившегося Рина тоже слегка поехала крышей. Наверное, думает, что нас теперь всех должны перебить. Боится маньяков. А чего нас бояться то?

— Ты не надейся, что дойдем и все сразу хорошо будет, — заговаривает зубы Рина, чтоб я отстала с просьбами о такси. — Там, между прочим, жопа не только в дальности расположения. Там и персонал должен быть с придурью. Посуди сама, клуб для своих, работающий только в полнолуние. Ещё б на кладбище его соорудили для полного счастья.

Вздрагиваю от слова «кладбище». Что-то я совсем дёрганная сделалась…

Наконец, добираемся до нужного подъезда, дёргаем дверь. Щуримся от яркого света фойе. Кто б мог подумать, что в таком маленьком ДК — такой просторный холл? Мы, за время гастролей по глубинкам уже сделавшиеся знатоками всевозможных домов культуры, несколько удивлены. Перед ступеньками вниз скромная табличка: «Приват клуб «Чёрная роза»». Холодком по внутренней стороне кожи пробегает осознание названия, пихаю Ринку в бок, чтоб смотрела. На миг кажется, что разгадка близка. Вот сейчас напрягусь и пойму, почему последним желанием Димки было, чтоб я пошла к этой самой гадалке. Нужно только напрячься, нужно только сопоставить всё это обилие чёрных роз между собой… Ничего не выходит, снова пускаю события на самотёк.

Оберегающий вход охранник не подаёт ни малейших признаков жизни. Смотрит прямо перед собой, вытянувшись и широко распахнув глаза. Ну и работёнка у парня! Не позавидуешь…

— Ты уверена, что нас пустят в таком виде? — присвистываю, оглядывая обувь и выуживая из сумочки беспомощный в данном случае носовой платок.

Марина нагибается и, кряхтя, трёт одну об другую штанины своих клешей. Жёсткая чёлка острым краем падает в кукольные ярко-синие линзы. Из-за обилия лака на Ринкиных волосах я опасаюсь, как бы челка не выколола ей глаза.

— Пустят, пустят! — бормочет Рина, не замечая моих разглядываний. — Мы им сейчас пригласительными бумажками и московским акцентом под нос тыкать начнём, они нас сразу зауважают!

Охранник всё ещё старательно изображает предмет мебели. Лицо не выражает никаких эмоций, а поза демонстрирует беззаветную любовь к отечеству.