Леонид Гартунг - Пoрог

Когда она забеременела, он растерялся. Бросить ее он не мог. Ему было жалко ее. И он женился. Через месяц ему стало скучно с ней. Через год он уже уходил в школу на целый день, только чтобы не видеть ее и не слышать крика ребенка. Он говорил себе, что она мешает ему готовиться к научной работе. В действительности же он стыдился ее неумения одеваться, ее простонародных выражений, ее заботливости, ее беспомощных стараний что-то понять в его работе. Он стал раздражителен с ней, резок, легко оскорблялся и оскорблял. Потом он уехал в райцентр.

Евский терпеливо ждет ответа. Борис уже не помнит, что тот спросил. Евский повторяет:

— Почему вы не оформили развод?

— Я не придавал этому особого значения, — отвечает Борис.

— Это в высшей степени легкомысленно. Я был о вас в этом отношении совершенно другого мнения. Ситуация эта значительно…

Но Борис его опять не слушает. Его занимают совсем другие мысли. Он думает: «От каких мелочей зависит жизнь. Вся жизнь… Зайди я в РОНО не в тот день, а на следующий, и не попадись я на глаза Евскому, и не разговорись с ним, ему не пришла бы мысль назначить меня директором. Здесь, в этом кабинете, был бы кто-то другой, а я жил бы в райцентре, и мне не пришлось бы обманывать Тоню. И мы бы не поссорились».

Голос Евского звучит жестко:

— Мы доверили вам школу, мы поставили вас во главе коллектива учителей. Как все это выглядит?

Евский делает строгое лицо. Но в действительности гнева настоящего у него нет. Ему нужно только одно, чтобы Борис Иванович понял, что от него, Евского, зависит теперь, останется он директором или нет, чтобы почувствовал глубину своей вины.

— А мне все равно, — вдруг говорит Борис.

— Как это все равно? Вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите? И потом мы с вами сидим не за чашкой чая. Я беседую с вами вполне официально. И затем: если вам все равно, то нам далеко не все равно. Мы вас назначили директором и, стало быть, вместе с вами несем определенную долю ответственности… Я считаю своим долгом поставить вас в известность, что РОНО ни в коей мере не оправдывает ваши действия.

«И теперь мне уже никогда не стать в глазах РОНО хорошим директором, — думает Борис. — Прилепят ярлык и будут склонять на каждой конференции…»

Евскому хочется видеть на лице молодого директора страх, растерянность, но Борис Иванович держится так, как будто ни в чем не виноват. Это очень не хороший симптом — такая заносчивость. Значит, еще не прочувствовал.

Лицо Бориса горит. Думал ли он когда-нибудь, что ему, как школьнику, придется сидеть перед этим старым грибом и почтительно выслушивать его скучные наставления?

— Я и не прошу вас меня оправдывать, — резко бросает он. — Не нужно мне ничьих оправданий…

Слова Бориса всерьез оскорбляют Евского. Вместо того, чтобы пытаться как-то оправдаться, этот мальчишка еще дерзит. Ну хорошо, тогда и он будет по-другому. У Евского розовеют скулы. И он начинает говорить тихо. Это признак того, что он уже не делает вид, а действительно сердится.

— Во-первых, мне непонятно, почему вы позволяете себе в разговоре со мной повышать голос. Во-вторых… — Евский делает паузу. Что бы это сказать такое, чтоб сразу осадить этого мальчишку? — Во-вторых… видимо, ваш возраст все-таки не соответствует занимаемой вами должности. Да, я определенно склоняюсь к этому выводу…

Несколько мгновений Евский холодно смотрит на Бориса, затем встает, направляется к двери. Борис что-то говорит вслед, но Евский его не слушает. Да зачем его слушать? Все может простить Евский: глупость, пьянство, неумение работать, безграмотность, но только не грубость по отношению к себе. Тут он беспощаден. Можно потом извиняться, доказывать что угодно, все бесполезно. Евский не простит. Поэтому его и боятся. А убрать этого мальчишку не будет никакого труда. Стоит только отряхнуть папочку от пыли. Там все уже подобрано. Моральное разложение. Не трудно дать ход делу. «Мы его ценим, но, к сожалению, вы сами понимаете… Ведь школа, дети. Придется подыскать кого-то другого». Да, это неприятно, что надо будет снова подыскивать. Не так-то это легко. Придется Хмелеву побыть врио. В данной ситуации ничего лучшего не придумаешь. А весной надо будет назначить сюда кого-нибудь покрепче.

Ранцы и портфели? Ненужные выдумки. Генка их не признает. Чего только взрослые не понапридумают! Две-три книги с тетрадками за пояс брюк, и пошел. Куда удобнее. А главное — руки свободны.

На коротком пути от класса до раздевалки он успевает сделать массу дел: во-первых, помочь пятиклассникам отбить свою швабру, которую утащили дежурные седьмого. Разве не приятно посмотреть, как малыши с ликующими воплями гурьбой несутся в свой класс. Во-вторых, он успевает подрисовать в стенгазете бородку на фотографии Мамылина. В-третьих, громко залаять на Тимофея Ивановича, который играет с мышью. Тимофей Иванович оставляет мышь и в ужасе убегает. Разве это не смешно? В раздевалке он кладет мышь в карман красного пальто Копейки. То-то будет «радости», когда она ее обнаружит. Мимоходом засовывает чьи-то галоши в чьи-то боты и выбегает во двор. Здесь тоже дел уйма — надо пихнуть какого-нибудь зеваку в снег, запустить снежком в девчонок или продемонстрировать на ком-нибудь только что изученные приемы самбо. От школы до дома пять шагов, а является он мокрый с ног до головы.