Леонид Гартунг: Алеша, Алексей…

Окончив среднюю школу, я почти год искал подходящей работы: служил подсобным рабочим в хлебном магазине, развозил на лошади по магазинам связки книг, наклеивал театральные афиши, поливал цветы из резинового шланга в сквере между театром и Радищевским музеем. Когда я работал поливальщиком, мне очень хотелось познакомиться с одной молодой женщиной. Она приходила в сквер с мальчиком лет четырех. Мальчишка этот, некрасивый, сильно косящий, бледный, играл в песке, возил в зеленой тачке камушки, а она сидела на скамье с книгой, но не читала, а следила ласковым взглядом за своим мальчуганом. Мне так хотелось заговорить с ней, но я не знал, с чего начать, и, кроме того, она видела меня в грубом резиновом фартуке со шлангом в руках. А красива она была необыкновенно. Вернее, даже не красива, а привлекательна, ласкова и тонка. Мне хотелось узнать, какую книгу она приносит с собой, но так и не узнал. Вскоре она не пришла, и больше я ее не видел.

Поливать цветы — дело неплохое, но рано или поздно следовало остановиться на чем-то. А это никак не получалось. Только перед самой войной я пришел на стройку элеватора. Это понравилось.

В те весенние дни я часто думал об отце. Вспоминал и пытался кое-что угадать, но маму ни о чем не спрашивал. Спрашивать было почему-то совестно. Сохранилась единственная фотография отца, еще от того времени, когда он был студентом. Открытое светлое лицо, косоворотка, бородка и усы. Он был похож на народовольца. Хотелось, чтобы его черты передались мне, но этого, к сожалению, не случилось. Отец родился в семье крестьянина, но на крестьянина похож не был, а скорее на культурного рабочего.

В городе мы с мамой поселились в бывшем купеческом доме. В этом же доме жила полная ласковая женщина — с лицом, испорченным оспой. Мама звала ее как-то очень сложно, а мы, ребятишки, звали ее просто тетя Капа. Я прибегал к ней в полуподвальчик. Тетя Капа встречала меня неизменно приветливо, угощала салом, черным хлебом и копеечной воблой, чего дома у нас не водилось. И сало, и черный хлеб, и особенно вобла казались поразительно вкусными. Мама всегда по запаху узнавала, что я побывал в полуподвальчике.

Тетя Капа немного шила для таких же старушек, как она сама, и к великой моей радости позволяла иногда сесть на окованный сундучок и крутить ручку швейной машины.

Внук ее Коля, старше меня лет на пять, всегда что-то мастерил. Одно время он выпиливал из фанеры игрушки, и тетя Капа продавала их на Пешем базаре. Я упросил маму купить мне лобзик, достал фанеры и тоже стал выпиливать игрушки, но получалось, конечно, хуже. И все-таки мне нравилось возиться с деревом: обрабатывать фанерные заготовки наждачной бумагой, раскрашивать их масляной краской. Мама отказалась носить их на базар, поэтому я раздавал их знакомым.

Тетя Капа приходилась моему отцу какой-то дальней родственницей, поэтому спрашивала меня, когда я приходил:

— Папка-то не сулился приехать?

— Нет.

— Ну, ничего, — добродушно улыбалась женщина, — может, одумается.

Дом наш стоял на Соляной улице, против старообрядческой церкви. Мы занимали квадратную комнату с мраморными подоконниками и со стенами, покрашенными под дуб. Здесь мы бедовали целых три года, страдая от страшного холода и сырости. Зимой на стене, примыкавшей к соседнему дому, выступали капли ледяного пота, печка, почему-то оклеенная холстом, тоже покрашенным под дуб, топилась из другой комнаты и нисколько не грела.

Здесь я чуть не умер от воспаления легких, и, когда мне было совсем плохо, приезжал отец. Как во сне, помню, что он жил у нас несколько дней. Когда опасность миновала, уехал.

Я ходил в детский сад, а внук тети Капы Коля Советов учился уже в школе и, может быть, поэтому держался солидно и рассудительно. Однажды я пригласил его к себе поиграть. Он помедлил с ответом и проговорил, нахмурив брови:

— Нельзя.

— Почему?

— А вдруг у вас что-нибудь пропадет, а мне отвечать придется.

Как я ни уверял его, что у нас и пропадать нечему, он так и не пошел.

Одно время тетя Капа зачастила к нам. Меня отсылали во двор, а мама подолгу о чем-то беседовала с ней. Потом я узнал, что она ездила по поручению мамы в деревню, вела с отцом какие-то переговоры, но все кончилось ничем.

На похороны отца мы не ездили, так как о смерти его нас никто не известил, а узнали мы о ней случайно, окольным путем. Много раз собиралась мама побывать со мной на его могиле, да так и не собралась…

О Шурочке я говорил — потом. Но теперь, пожалуй, надо сказать. Коротко говоря, Шурочка была моя беда. Я часто думал, почему так судьба сложилась, что Шурочка поселилась в том же доме, куда мы переехали с Соляной. Отлично запомнилось, как она вместе с мужем носила вещи в свою новую квартиру. Он устроил ее, уехал и больше не показывался. Сперва писал письма, а потом перестал. Девчушку свою, Вику, она отвезла матери в деревню, а детская кроватка так и осталась стоять в большой комнате. Впрочем, об этом я узнал много позже.