Ксения Спынь: Идол

Проблема в том, что Лунев в полной мере, наконец, ощутил это. Весна пробудила в нём жизнь, как пробудила во всём окружающем, а вместе с жизнью пришла невыносимая тяга к желаемому, жажда лучшего. Он хотел, о, да, он хотел жить человеком.

И почему-то времени на раздумье стало больше: то ли они работали теперь не так много, то ли Луневу так казалось по неведомым причинам. Репертуар действий, в общем-то, остался прежним, он не особо менялся с начала ссылки. Пилили лес (там, где он был). Копали шахты. Здесь, в селе с причудливым названием, вылетевшим из головы, расчищали место, якобы под дорогу.

Им сказали просто «под дорогу». «Якобы» Лунев прибавил сам. Тут когда-нибудь будет дорога? Не смешите. Лунев, застыв в прямой, ничего не выражающей позе (был перерыв), созерцал пыльную ровную линию, освобождённую от кустов и зарослей ковыля. Степь по-прежнему тянулась до горизонта, только не белая теперь, а серовато-жёлтая, покрытая негустой травой. И — расчищенная полоса, довольно широкая, но лишь слегка заметная издалека. Нет, как угодно, но это же не дорога; здесь никогда не проедут машины, не оставят после себя клубы выхлопного газа и затихающие гудки, здесь никогда не будет настоящих городских путей; просека, по которой можно проехать — вполне возможно, но не покрытые асфальтом дороги, прорезающие степь насквозь. Это нелепо даже только представить: дикая безлюдная степь и — асфальтовое шоссе. Для кого оно здесь?

Так, а почему бы, почему бы, почему… бы и нет?

Лунев задумался (теперь он мог по своей воле задумываться и даже ожидать от раздумий результатов, которые более или менее походили бы на действительность). Ему бы хотелось ответить просто категоричное «нет» неожиданному почемучке и отрицать саму возможность такого вопроса. Подумай сам: возникший набросок просто бессмыслен и невозможен. Но логика разворачивала перед Луневым совсем другую, неожиданную картину, как бы вращая здание реальности и поворачивая его другой стороной.

Труд есть труд. У труда есть хотя бы мизерный, но результат. Труд долгий, однообразный и непрерывный, в конце концов, делает этот результат заметным. Он поднял взгляд, проследил от земли у ног до самой дали: вон какая лента тянется до горизонта. Они это сделали. Ими это сделали.

Придёт время — и монотонные действия рабочей силы сделают своё дело. Дороги будут проложены, заасфальтированы, по обе их стороны возникнут здания новых городов: высокие, стремящиеся ввысь дома протянут верхушки к небу, а внизу будут сновать автомобили и люди, — Он знает своё дело. Он знает, как надо, и, конечно, так и сделает. У мудрого правителя всё идёт по плану.

Только вот нам там жить не приведётся.

Умрём раньше.

Израсходуемся, как удобрение для будущих поколений (не наших потомков, нет — но лучших из людей), таким образом принеся хоть какую-то пользу человечеству. Будущее, обещанное лучшее будущее — для тех, кто его заслужил. Мы же…

Неумелые непробиваемые тупицы — руки-крюки, в голове пусто. Какой проницательностью надо обладать, чтобы приспособить этот балласт, найти ему место в стройной системе и извлечь из него пользу. Безотходное производство — Гений власти, Ты смог наладить его!

Собственные мысли в итоге пришли к тому же, что Луневу уже пытались внушить. Значит, в этом есть смысл… Приходилось смириться. Неужели всё действительно так?

— Ну, что встал? Давай работай, перерыв кончился.

Лунев вовремя понял, о чём речь, и шагнул сам, правда, его всё равно подтолкнули. Для ускорения.

«Я хотел бы жить, — успел подумать Лунев ещё раз. — Хотел бы жить на положении человека, хоть это и несбыточно. Может, меня всё-таки вернут в Ринордийск? Я буду послушным, честно-честно. Чего Он хочет? Чтоб я написал ему мадригал? Я не умею писать мадригалы. Возможно, я вообще разучился писать стихи. Если мне что-то и приходит в голову, оно очень нелепое и… детское, что ли. Нет, пожалуй, я не буду писать стихи. Никогда больше, никогда, никогда, никогда не буду писать стихи. Хватит с меня после тех строк и всего, что за ними было. Угу? Я вообще-вообще ничего не буду писать, а вы меня вернёте в столицу. Хорошо?»

А ночью он лежал и думал.

Он размышлял об идоле.

О том, как увидел Его в первый раз — на картине, собранной из многих разрозненных холстов. О том, как пронзил его насквозь взгляд идола — настоящий, ненарисованный, живой. Идол действительно смотрел на него. Миг только — и этим закончилось знакомство, он сдвинул холсты и разорвал взгляд. Потому что больше не мог смотреть.