Сергей Арбенин: Собачий род

Было темно, а ночное зрение у Бракина было не слишком хорошим. Замерев, он пытался рассмотреть того, кто стоял, не шевелясь, за штакетником. Но когда существо внезапным бесшумным прыжком перемахнуло через штакетник, рухнув в сугроб, и оказалось прямо перед Бракиным, — только протяни руку, — Бракин подумал, что кратковременная потеря сознания ему бы сейчас не повредила. Однако сознание осталось при нём и Бракин просто попятился. Он пятился, пока не рухнул спиной в снег. Когда, спустя несколько секунд, опомнившись, он выбрался на тропинку — странного существа уже нигде не было видно.

Бракин вытянул с тропинки лопату для снега, добрался до крыльца, вбежал в сени и только тут слегка перевел дух. Прислонив лопату к стене, запер входную дверь на ключ, по лестнице поднялся в мансарду. Запер и эту дверь. Разделся. Выключил свет. Помедлил, и снова включил.

Напился воды, постоял у стола, и тихо, стараясь не скрипеть половицами, лёг в кровать. Думал, что не сможет уснуть в эту жутковатую ночь. Но оказалось совсем наоборот: провалился в сон, едва лишь коснулся головой подушки.

Ему что-то снилось — что-то тяжёлое и страшное. Было душно, он рвал с лица то, что мешало ему дышать. Сначала одной рукой, потом двумя. И наконец проснулся.

В комнате горел свет. В окошко заглядывала белая луна. Из рукомойника капала вода. Бракин сел на постели и помотал головой.

Что-то было не так.

От звуков капающей воды снова захотелось пить. Бракин собрался с силами и поднялся. По полу гулял сквозняк. Хозяева всегда советовали Бракину ходить дома в валенках, а Бракин считал, что валенки — это старческий маразм, что главное — заниматься спортом. Но в этот раз пол показался ему особенно ледяным. Бракин поёжился и пошлёпал босыми ногами к ведру с водой, стоявшему на табуретке у двери. Он знал, что от двери, хотя и занавешенной старым одеялом, особенно сильно дует, и заранее покрылся мурашками. Он пил маленькими глотками — вода была ледяной, — пил и думал. То, что ему только что почудилось во сне, он уже не мог вспомнить. Помнил лишь ощущение тяжкого ужаса, от которого он то ли прятался, то ли убегал. Глянул в окно. И что-то вспомнил. Уронил алюминиевую кружку, чуть не бегом вернулся к кровати и нырнул под одеяло с головой.

И лишь под утро забылся полусном-полубредом, и поднялся рано, разбитый и хмурый.

Хотелось в сортир, но вылезать из тёплой постели, ступать ногами на ледяной пол… Б-р-р!..

В окне розовело утро. Внизу — было слышно — уже встала хозяйка, Ежиха: гремела посудой. Натужно кашлял дед Ежов.

И всё-таки надо было идти. Бракин оделся, спустился в сени, открыл дверь. И как-то полегчало, отлегло: утро занималось розовое, как картины Ренуара, и пахло таким вкусным свежим снегом…

Бракин замер, не дойдя до сортира. Хотя ночью снова выпал лёгкий снежок, следы были видны вполне отчетливо. За штакетником, на стороне соседа — маленькие, собачьи, а по эту сторону штакетника — два здоровенных глубоких следа, которые мог оставить только человек.

"Сессия на носу", — почему-то подумал Бракин. И сейчас же понял, почему: следом за сессией придут длинные двухнедельные каникулы, и можно будет уехать, улететь, убежать, скрыться, спрятаться… И забыть обо всём.

* * *

Спасо-Ярское сельцо. XVIII век

В лето 7227, на Ефросинью, случился в деревне пожар.

Сгорело немного: поленница да крыша сарая, остальное успели потушить, залить водой сбежавшиеся односельчане.

Злющая Ольга Буратаева, полуостячка, налетела в темноте на хозяина-погорельца, залепила по морде, да еще хотела оттаскать за чуб. Спасибо, не дали — вмешались соседи, оттащили Ольгу. А погорелец, Николай Сеченов, только глазами хлопал да разводил руками, чёрными от сажи.

До первых петухов судачили, и порешили, что Николай не виноват, а виновата его сожительница, солдатка Матрёна: напилась, что ли, браги, шаталась по двору с огнем — ключи потеряла. Да и упала. Огонь нашёл прошлогодние, хорошо просушенные дрова — и взвился, стреляя, будто из ружей.

Матрёну Николай увёл (лицо чёрное от сажи, вся в слезах — вопила, баба глупая, пока водой не окатили) воспитывать. Другие ещё постояли на пожарище, в дыму, стлавшемуся над погашенными и разбросанными дровами (под дымом гнус не ел), да и тоже разошлись.

Наутро происшествие снова обсуждалось. Протрезвевшая, опухшая то ли от слёз, то ли от мужниных побоев Матрёна клялась и божилась, что огня не роняла, ключей не искала. Бес поджёг. Либо молния. Односельчане посмеялись, да и махнули рукой.