Мигель Делибес: Еретик

Мрачный голос Тельериа, когда ему противоречили, становился еще более скорбным и угрюмым, — возражения лишь укрепляли его.

— А это совершенно другое дело, — жестко сказал он с кривой усмешкой. — Одно дело маленький город, вроде Женевы, и другое — целое королевство, вроде Франции. Франция — это целый мир, который предстоит завоевать, и Кальвин принял этот вызов, послал туда большие отряды миссионеров. Вот еще одно обстоятельство в его пользу. Таким образом, мало-помалу, кальвинизм распространяется все шире: Франция, Шотландия, Нидерланды… В этих странах наставляют по катехизису люди образованные, обучавшиеся в Женевской Академии. Я сейчас еду из Женевы, провел там полгода и могу вас уверить, что этот город являет собой образец благочестия в глазах каждого человека, способного судить беспристрастно.

Лицо Исидоро Тельериа даже побледнело, и прищуренные глаза капитана Бергера наблюдали за ним с явным скепсисом. Похоже, капитан раскаивался, что взял его на свою галеру.

— Сеньоры, — сказал вдруг капитан, глянув в иллюминатор и, видимо, решив прекратить беседу, начинавшую его тяготить, — уже темнеет.

Он с трудом поднялся на ноги. Сиприано Сальседо последовал его примеру. Когда же Исидоро Тельериа попробовал поступить так же, он пошатнулся и, ухватясь за стол, поднес правую руку к покрывшемуся потом лбу.

— Очень сильно качает, — сказал он. — Голова немного кружится.

Капитан Бергер прижался к стене, чтобы пропустить гостя к двери.

— Это от духоты, — заметил он. — Да еще ваша трубка. Табак для головы вредней, чем морская качка. Стоит ли стремиться подражать индейцам?

Сиприано Сальседо помог дрожащему Исидоро Тельериа подняться на палубу через люк на носу. На фоне неба виднелся неподвижный силуэт матроса на марсе, а вдоль левого борта в сумеречной мгле темнел берег Франции. Исидоро Тельериа глубоко вдохнул чистый воздух и покачал головой.

— — Там внизу сильно пахло смолой, — сказал он. — Так сильно, будто судно только что кончили смолить.

Головокружение отчасти смягчило суровость Тельериа. Сальседо уговорил его присесть на бухту каната на палубе, потом предложил сделать, остановку по дороге к корме, где стояли их шатры. Маленькие волосатые и энергичные руки Сиприано Сальседо поддерживали в этой прогулке спутника под локоть. Среди облаков проглядывал ущербный месяц, источая ровный, блеклый свет. Свободно болтающийся край парусины с неравномерной частотой хлопал по главному парусу. Присесть Тельериа отказался. Перемена положения, мол, усилит ощущение неустойчивости.

— Я смогу дойти до койки, — сказал он. — Мне лучше лечь.

Заметно похолодало, и когда они добрались до шатра, Тельериа, протиснувшись через прикрытую дверь, рухнул в подвесную койку, не разуваясь. В шатре было темно, и он, опершись ил локоть, зажег лампу у изголовья. Рядом с койкой лежали узлы с его вещами. Сальседо сел на сундук — сундук и койка составляли всю обстановку шатра. Ветер доносил голос моряка, певшего где-то в отдалении. При свете лампы лицо Тельериа, оттеняемое траурным одеянием, казалось зеленым, осунувшимся. Сальседо встал и наклонился над ним.

— Принести вам что-нибудь на ужин?

— Нет, мне есть не следует. В моем состоянии это будет вредно.

Он натянул одеяло на живот и грудь.

— Я вас оставлю, отдыхайте, — сказал Сальседо вполголоса. — Немного погодя зайду еще.

Он вышел из шатра Тельериа и вошел в свой. Увидел в углу связку книг и прикрывавшие ее три тючка его багажа. Уже много месяцев жил он вот так, по-походному, с упакованной одеждой, переезжая из одной гостиницы в другую. И, конечно, мечтал о спокойной жизни в доме, о чистом, выглаженном, хорошо пахнущем белье, уложенном в большом шкафу. Оставалось еще каких-нибудь тридцать часов, и они прибудут в порт — он надеялся, что его слуга Висенте не преминет встретить его, как они условились четыре месяца назад. Если Висенте выполнил его наставления, он сможет остановиться в Ларедо [30], в гостинице Монаха, и получит лошадь и мула, чтобы добраться до Вальядолида. С минуту он колебался, лечь ли на койку, по примеру Тельериа, но собрался с силами и снова вышел на палубу. Действительно, матрос на марсе что-то напевал, и лоскут парусины все так же хлопал по большому парусу, меж тем как двое босых юнг карабкались по вантам, чтобы устранить небольшое повреждение. Сальседо расправил грудь, глоток соленого воздуха прочистил его легкие. Он начал не спеша прохаживаться по палубе, думая о своих собратьях в Вальядолиде, о своем доме, о швейной мастерской в Худерии [31], о своих землях в Педросе, где его друг, приходский священник Педро Касалья, наверно, по-прежнему каждый день ставит силки на склонах Ла-Гальяриты, чтобы поохотиться с подсадной куропаткой. По ассоциации подумал о Докторе, брате священника, ставшем в последнее время таким малодушным и подавленным, словно чуял какую-то трагедию, подумал о том, как Доктор настаивал на его поездке и призывал соблюдать уж явно чрезмерные предосторожности. У Сальседо в эту зиму было много дел, однако его тронуло доверие Доктора, то, что Доктор выделил его из всех более давних членов их кружка. Доктор поделился с ним своими опасениями, что Инквизиция, возможно, подозревает об их собраниях. Доктора уже давно тревожила деятельность Кристобаля де Падилья, слуги маркизов де Альканьисес, его неуклюжая вербовка прозелитов в Торо и в самой Саморе [32]. В общем и целом, Доктор был доволен их кружком, высоким интеллектуальным уровнем участников, их социальным положением, умением хранить тайну, но он не доверял простолюдинам, нескольким жалким малограмотным субъектам, проникшим в группу. «Чего можно ждать, — говорил он Сальседо незадолго до его отъезда, — от этого закоренелого сплетника, который теперь вербует прозелитов?» В своем письме в Эрфурт Доктор опять затронул эту тему. Сальседо отчасти разделял его опасения, однако его больше тревожила Паула Руперес, жена ювелира Хуана Гарсиа, хотя она и не входила в их кружок. Вспомнив о ней, он подумал о собственной жене, о Тео, о странном крахе их брака, их физической несовместимости, о его неспособности сделать ее матерью и о ее жалком конце. Да, Тео была лишена теплого материнского чувства, которое он наивно приписывал ей в начале их знакомства. По этой причине одиночество Сиприано после женитьбы лишь усугубилось. Он хладнокровно исполнил ее желание спать на отдельных кроватях, в отдельных спальнях, жить отдельно. Педро Касалье, приходскому священнику Педросы, он однажды открыл свою душу — он не только не любит жену, но презирает ее. То был тяжкий грех, и Господь, наверно, взял это на заметку. С отцом Сиприано, доном Бернардо, произошло нечто похожее. Неужели иные люди рождаются лишь для того, чтобы ненавидеть? Тогда-то Педро Касалья сказал ему, что он должен верить в заслуги Христа и не придавать такого значения своим чувствам. На его узком горизонте забрезжил луч света. Стало быть, не все потеряно — Страсти Христовы имеют больший вес, нежели его собственные дела, его жалкие чувства. Потом явился дон Карлос де Сесо, вслед за ним Доктор стал развивать эту мысль: чистилище оказалось ненужным. Их секта отнеслась к Сиприано с неведомым для него до той поры братским чувством. И он отдался ее делу с наслаждением, с энтузиазмом. Поездка в Германию была продиктована этой преданностью.