Мигель Делибес - Еретик

исправить положение без срама и с достоинством, — спрашивал он себя. Он поспешно поднялся по двум лестничным маршам и остановился на площадке передохнуть. Но нет, — попробовал он себя успокоить, — надо ли так слепо верить Игнасио? И почему считать святой истиной то, что говорится в Канцелярии? Люди в Канцелярии тоже могут ошибаться, как любой человек, и сейчас он это докажет. Дрожащей рукой он открыл дверь квартиры. Вестибюль был освещен слабым мерцающим светом, исходившим из спальни. Дон Бернардо шел по коридору в шлепанцах, стараясь не шуметь. Его все больше тревожила полная тишина в доме, однако, заглянув в спальню Петры Грегорио, он увидел законоведа Мигеля Самору — тот, сидя на ковре, надевал штаны, болтая ногами в воздухе. Постель была не в порядке, но Петры там не было. Увидев дона Бернардо, Мигель Самора со штанами в руках вздрогнул и как бы смутился — больше от того, что его застали в нижнем белье, чем из-за своего предательского поступка.

— С чего это ваша милость явились сюда в такой час?

— И для этого я давал тебе моего коня, сукин ты сын?

Мигель Самора тщетно попытался просунуть ногу в правую штанину.

— Это совсем другое дело, Сальседо, — сказал он, подпрыгивая на ковре.

Дон Бернардо крепко ухватил его за расшитый камзол и слегка приподнял над полом. Вытянувшись во весь рост, с голыми волосатыми ногами, Мигель Самора являл собой весьма нелепое зрелище.

— Мне бы следовало убить тебя на месте, — проговорил дон Бернардо, приблизив рот к самому кончику его носа.

— А Петра не ваша жена. Суд ваших оправданий не примет.

— Зато я буду иметь удовольствие удушить тебя собственными руками.

— Это было бы преступление, Сальседо. Закон будет против вас.

Они переговаривались вполголоса, стоя вплотную друг к другу, и, когда дон Бернардо с презрением отпустил законника, он едва слышно прошипел: «Адвокатишка поганый». Потом, уже громче, выходя из спальни, воскликнул:

— Что ты, что я — оба мы жалкие развратники, не знаем, куда рога свои спрятать.

Он вышел в коридор как раз в то мгновение, когда Петра Грегорио входила туда из кухни. Она несла большой серебряный поднос с импровизированным ужином и игриво стучала каблучками по полу, но от грандиозной пощечины дона Бернардо все, что было на подносе, взлетело в воздух, а сама Петра Грегорио, потеряв равновесие, напротив, рухнула на пол.

— Собери свои пожитки, — лаконично бросил ей дон Бернардо. — Завтра вернешься в глушь, откуда появилась.

На следующий день Дионисио Манрике устроил ему встречу на складе с Марией де лас Касас.

— Ты обещала мне девственницу, а подсунула шлюху. Славный фокус!

Мария де лас Касас упала на колени, тщетно пытаясь поцеловать край его куртки.

— Вашу милость обманули так же, как меня. Клянусь моими покойниками.

Она умоляюще смотрела на него с пола, но дон Бернардо не смягчился, уж слишком он был обозлен.

— Слушай, что я говорю, Мария де лас Касас, — грозно сказал он. — Если завтра или послезавтра я, упаси Бог, по твоей вине заболею сифилисом, я прикажу отколотить тебя без пощады, а потом спроважу в тюрьму, где ты сгниешь. У меня брат служит в Канцелярии, не забывай. А теперь убирайся вон.

Сама того не ведая, юная Минервина придерживалась предписаний Синода, изданных в Алькала-де-Энарес в 1480 г., и считала, что обучение катехизису и в школе это одно и то же. Двадцать лет назад ее мать в Сантовении также полагала, что научиться читать и писать все равно, что научиться быть христианином. Этому способствовал добродушный приходский священник дон Никасио Селемин, который каждый день в одиннадцать утра звонил в колокол с не вполне ясным намерением, которое каждый житель деревни толковал по-своему. «Уже звонят в школу», — говорили одни; меж тем как другие, более набожные, услыхав звон, давали ему другое объяснение: «Дон Никасио зовет учить катехизис. Живо собирайся, уже второй удар». В любом случае жители Сантовении отождествляли в начале века образование и изучение основ христианства, благодаря чему выросло поколение, к которому принадлежала Минервина — для него говорить с Богом и учиться грамоте было одно и то же. Убеждение в этом тождестве столь глубоко укоренилось в душе девушки, что, прежде чем Сиприа-но исполнилось семь лет, она начала посвящать по уграм один час религиозному образованию малыша. Вначале мальчик воспринял это новшество как очередную забаву. Запершись в мансарде, где стояла кроватка Сиприано, Минервина, сидя за столиком под слуховым окном, вела урок. Перво-наперво надо было научить ребенка делать знак от нечистой силы и осенять себя крестным знамением — два религиозных знака, которые Минервина долго учила двадцать лет назад, но которые для Сиприано не представляли никакой трудности.