Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Раскачивает лампу врывающийся в открытые окна ветер, к тени скачут, корчатся деревья, а ты все ждешь, и сыплются лихорадочные, бредовые слова.

Вернулся. Сидит неподвижно, держит Анну за руку, а Мэйзи, совсем продрогшая, крепко прижимает к себе Бесс, ей страшно возвращаться в кромешную ночь спальни, возвращаться к Уиллу (пошла вон, противная девчонка). Так они и сидят, пока не входит доктор.

— Выкидыш. Вы не знали, что она беременна… опять беременна? — Мэйзи убегает (пол на кухне в крови), убегает, убегает прочь.

— Сколько месяцев ребенку? (Чертовы идиоты, всех их надо подвергать стерилизации после того, как родят двух детей.)

— Четыре месяца, м-м. Вы помните, как давно она заболела?

Не помнит, конечно. Эти скоты замечают только, что они голодны, хотят выпить или переспать.

— Гм-м-м. Да. — Анна покорно проглотила спорынью, но, когда врач делал ей укол, застонала. — Так значит, она не только упала, перед этим у вас были с ней половые сношения? (В каком свинарнике живут эти люди.) И все это время кормила грудью ребенка? Так, посмотрим на ребенка. (Рахит, молочница, обезвоженье — стоит ли винить ребенка, что он старается умереть?) Витамин Д — вот что требуется вашей девочке, а кроме того, мальтоза.

Ваша жена — больная женщина. Ей нужно как можно больше отдыхать, свежие фрукты, овощи, печенка. И наблюдение врача. Ребенку тоже. Если денег на частного доктора у вас нет, отправьте ее в клинику, там ей сделают выскабливание… то есть чистку. Ребенка немедленно отнять от груди, я здесь все записываю… постойте-ка, мы сделаем замену. Кукурузный сироп и сгущенное молоко; попробуйте достать жир тресковой печени — он очень нужен вашему ребенку… или хотя бы, сколько можно, держите девочку раздетую на солнце, ей очень полезно загорать.

…Сколько она сегодня бегала, сколько было уродливого и жуткого, ночь кишмя кишела ужасами, кровь, запах перегара, плевок на мостовой, что-то мягкое, студенистое облепляло ее лицо, а фермы нет и не будет, не плачь, даже ребенок плачет, пошла вон, противная девчонка, тусклая серая лепта реки, бежать, бежать, только очень уж страшно дергаются тени, когда лампа раскачивается на ветру.

Холодно, как холодно всюду, а она босиком и в одной рубашонке, и, увидев фонарный столб, Мэйзи прижимается к нему, стараясь втиснуть туда, где впервые это услыхала, то, что прерывисто в ней дребезжит. И подняла в ужасе глаза… в ужасе, который вдруг заколыхался и рассыпался.

Шарообразные, золотистые в зеленой рассветной мгле, уличные фонари бесконечной вереницей уходили вдаль. Рядом с ними прижались к земле кряжистые ряды зданий, в окнах которых мерцали тусклые огоньки, а внизу, в долине, основательно и прочно расположились две махины — скотобойня и консервный завод. Тонкими ажурными линиями протянулся виадук, и на фоне неба вздымались четыре большущие дымовые трубы, такие мощные, такие прекрасные в искристой полутьме рассвета, в котором растворялся валивший пз них дым, что Мэйзи не удержалась, вытянула руки, будто хотела их потрогать и обнять. Все ее тело дрогнуло, дрогнуло замирая, и в глазах появились слезы, сквозь которые засверкала и заискрилась вся эта прекрасная улица, и каждый фонарь был теперь окружен лучами и сиянием.

Он взял ее на руки и понес к дому. Отец.

— Скажи, ты испугалась? Испугалась? Наша мама заболела, Глазастенький, очень сильно заболела. Мама больна, и доктор говорит, ей нужно все, чего мы не можем купить, перечислил мне все, что ей нужно, только не сказал, как это раздобыть (вопль миллиона распухших глоток), перечислил все, что нужно, но не сказал, как раздобыть. Как ты замерзла, детка. Что это тебя понесло на самый конец улицы? Поцелуй папу и пойдем домой, и я сделаю все, как на ферме, обогрею тебя, затоплю печку, возьму тебя на руки, и ты уснешь…

И Бесс тоже заболела, мне и невдомек, а она слепая как крот. Он лекарств велел купить. Все нужно, неизвестно только, как нам это раздобыть. Ну, не дрожи так, деточка. Сейчас согреешься, я жарко, жарко печку натоплю.

Нет, он не в силах больше говорить. Он смотрел, как разгорается пламя, дрова потрескивают, а пламя меркнет и вспыхивает опять. Накрыл Анну и ребенка одеялом. Нет, он не в силах больше говорить. Он сидел на кухне, прижимая Мэйзи к груди, рассвет лупил в окно, как в барабан, и в голове его ворочались мысли такие громадные и бесформенные, такие горестные и ужасные, что их нельзя было облечь в слова, их никогда не облекут в слова, просто придет день, и руки сами это выговорят, руки.