Джеймс Болдуин - Современная американская повесть

Застигнутый врасплох, мусорщик сразу принимает изголодавшийся вид. Я едва удерживаюсь от смеха, глядя на его голодную собачью физиономию с огромным носом и треугольными собачьими мешками под печальными, близко посаженными собачьими глазами.

— Это от жары, — говорит он. — Я перегрелся, поэтому чихаю.

И тут я вижу, как кровь отливает у него от лица. Ему не по себе, что его слова могут показаться оправданием. Не голод — злость его гложет.

Мысли по-прежнему путаются: мой кошачий хвост; возникшее имя и необходимость увязать с ним человека; грезы о будущем и о ногах, удобно поставленных на ящик комода; вдобавок где-то с краю мой мозг сверлит пчела, и я трепещу — а вдруг у меня аллергия на ее укус?

Пожалуй, напрасно было связываться с мусорщиком из-за такого пустяка, как два чоха. Он буквально исходит злобой. От моего прошения о дополнительной площади он ждет для себя всех мыслимых и немыслимых бед. Полагаю, он даже не особенно задумывается, так ли ему самому приспичило то, за чем я стою. Кроме того, он, видимо, из тех, кто не переносит скованности в движениях: слева напираю я, справа выворачивают руку прохожие, спереди не дает продохнуть учительница, сзади подпирает примыкающая моих примыкающих, о которой я еще ничего не разузнал — коренастая чернокожая женщина, все время вздыхает, приговаривая: «Господи», «О-хо-хо», «У-у-ф».

А с площадью, если задуматься, у мусорщика все не так плохо. Всю ночь он на лестницах один. Работа не из приятных, зато долгие часы он общается только с гулкими лестничными пролетами. Опускаешься на колени, видишь уходящие вверх марши лестницы. Лестница в известном смысле не стоит на месте — она куда-то ведет, она поднимается, разворачивается и уходит все выше и выше. Очень хорошее место, чтобы побыть одному. Что еще нужно? Никто не стоит над душой.

У него же, я вижу, из головы нейдет его собственный вздыбленный дом, эта свалка семейного имущества на одиночной площадке, увенчанная качалкой.

А может, сбивая ночами колени на лестницах, он страдает и думает только о том, как измызгал эти ступени миллионноногий город. В ушах: шарк-шарк-шарк. Мне приходилось давиться в очередях на лестницах. Представляю, какие картины он себе воображает. Очень может статься, что, пока его руки оттирают грязь, воображение не отпускает его в одиночество и город давит ногами его мокрые руки.

Сейчас он испепеляет меня струями гнева из своих узких глазных сопл, он говорит:

— Я всем объявлю, какое у тебя прошение.

И решительно тюкает носом. Я хорошо понимаю, кого он имеет в виду под «всеми».

— Занимайтесь лучше своими делами, — холодно отвечаю я.

Но я совсем не уверен, что мне удается скрыть тревогу. Он прирожденный заводила.

Я помню запах его подмышек; помню, как, сжав кулаки, од отбивал нам всем ритм.

Странно, как мне такая мысль пришла в голову: что клены в «Зелени» шепчутся между собой: «Роща, роща, братец лист!» Брат (или сестра) — мы такого не знаем уже второе поколение. На семью разрешается один ребенок — если вообще разрешается. Для меня «братство» такая же книжная абстракция, как «крестьянство», «королевская власть», «рабство». Вот и сейчас в моей голове разыгрывается поразительный книжный сюжет: мы братья — я и мусорщик. Мы братья в маленьком абзаце на тему трудных отношений. Поскольку девушка ему безразлична, он обижается, что я шепчусь с ней. Что до меня, то я с братской тревогой замечаю в нем черты, которые наверняка есть и во мне самом, а мне бы таких черт не хотелось.

Я сочиняю: я старший брат. Возможно, подражая отцу, я учу его играть в шахматы, но уже после первого шаха он взрывается и сбрасывает доску со стола.

Я сочиняю: его зовут Каин. Моя плоть содрогается.

Она бунтует. Я не решусь назвать это безобразным словом «похоть». Меня оправдывает нежность.

Раздражение против мусорщика и ужас перед гневным братом каким-то образом возбуждают чувственность. Этот голод, кусая справа, кружит мне голову.

Я дрался всего однажды. Мне не понравилось. Это случилось, когда я отбывал трудовую повинность. Мы клали бетон. Я направил лоток мешалки в форму — и промахнулся. Большой шматок смеси свалился прямо на ногу того приятеля, с которым я менялся койками. Он орал, что я сделал это нарочно. Мы завелись. Сначала подначивали друг друга, как малые ребята. Потом в ход пошли кулаки, и это был мужской разговор, братоубийство. Я скрежетал зубами. Он двинул меня по скуле, и у меня из глаз посыпались искры. Он молотил по мне, пока я не перестал чувствовать ударов. Правда, и я ему расквасил нос и посадил под глаз синяк. Кто победил? В ту ночь я отыгрался: у его девушки, надо сказать, все было, «как у людей».