Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

С этой минуты ребенку обеспечены защита и покровительство, хлеб и печенье, внимание и ласка — страшная, неприятная, не слишком понятная, но ласка. И так — пока Карпу Патрикеевичу не надоест, пока не прибудет следующий кандидат в близкие воспитанники, пока не вышвырнет Дёжкин из своего вонючего рая драную половую тряпку.

— Мне повезло больше других, — сказал старик Коган, ностальгически улыбаясь. — Карп Патрикеевич уделил мне намного больше времени, чем обычно. Так уж получилось. Красивый, здоровый мальчик. Говорили, что я копия матери, а она славилась своим обаянием… И вообще — новенькие тогда поступали нечасто, не то что во второй половине тридцатых. Карп Патрикеевич называл меня «мой жиденыш». Сначала я не слишком понимал, что означает это слово.

Конечно. Да и откуда он мог это знать, семилетний мальчик, с рождения получавший привилегированное домашнее воспитание? Карп Патрикеевич восполнил этот вопиющий пробел — неторопливо и основательно, как и все, что он делал, будь то удовлетворение потребностей — трех физических и одной духовной — или порка провинившихся, после которой если и вставали, то ненадолго. По словам Дёжкина, все зло в мире происходило от жидов, свидетельством чему являлись голод и разруха, царившие вокруг его комнаты и отчасти даже в ней самой.

— Взять хоть твоего папашу-комиссара, жида поганого, — говорил он мальчику в благостные минуты отдыха от удовлетворения потребностей. — Сколько душ христианских загубил, сколько хат пожег… Хорошо нашли люди управу на татя, а сколько еще таких, знаешь? A-а, то-то и оно… Вот и я не знаю. Много вас, тараканов, давить — не передавить.

Больше всего на свете малолетний ЧСИР Эмочка Коган хотел бы родиться заново, пусть даже и ЧСИРом, но только не жиденышем, а лучше всего — нормальным человеком, таким как Карп Патрикеевич. Он ненавидел свою жидовскую фамилию, свое жидовское имя. Он мечтал стать Дёжкиным — некоторым детям в интернате давали новые биографии, и Эмочка, выбрав момент, обратился к Карпу Патрикеевичу с соответствующей просьбой. Вообще-то воспитатель бил его редко, но на сей раз не сдержался, отвесил такую оплеуху, что мальчик слетел с кровати.

— Думай, что говоришь! — сказал Дёжкин всхлипывающему воспитаннику. — Жиденышу такую фамилию марать? Ишь ты, таракан пархатый…

— Я не хочу быть жидом… — пролепетал Эмочка. — Не хочу…

— Видали, люди добрые? Не хочет он… — усмехнулся Карп Патрикеевич, словно призывая в свидетели невидимую, но физически ощутимую толпу добрых людей. — Вот прежде покайтеся перед людями, а там посмотрим. Покайтеся, ироды!

Так, собственно, и открылись перед тогда еще семилетним стариком Коганом две главные жизненные истины: об извечной преступной жидовской греховности и о возможном ее искуплении посредством всеобщего жидовского покаяния. Именно всеобщего — на этом Карп Патрикеевич настаивал особо. Из-за этой круговой ответственности получалось, что никакие личные усилия не в состоянии спасти маленького мальчика, замаранного принадлежностью к подлому племени. Он мог поменять имя, фамилию, паспорт, запись национальности в паспорте, переломить переносицу и надрезать веки, чтобы сделать нос более курносым, а глаза — менее выкаченными — все это не меняло ровным счетом ничего. Пока не покаялись все жиды — все до единого! — Эмочка Коган обречен был оставаться жиденышем. Обречен.

Старик Коган наклонился вперед и схватил меня за руку.

— Мне нужно, чтоб вы поняли, — произнес он с силой, делая упор на каждом слове. — Поняли, как это понял тогда я. Нам надо покаяться. Пока мы не покаемся, не будет покоя ни одному из нас. Это очень, очень важно. Мне нужно, чтоб…

Я резко выдернул руку и встал. Меня тошнило.

— A если не пойму, тогда что? — выдавил из себя я. — Тогда что? Сами насиловать станете или Карпа Патрикеевича позовете?

Старик молчал, сверля меня напряженным взглядом. Казалось, он ничуть не удивился моей реакции. Я выскочил на улицу; прозрачный голубой воздух освежающей салфеткой прижался к лицу и отпрянул, смеясь. Небесная глубина тянула душу вверх за собой, и ступеньки многочисленных лестниц, всегда готовых здесь для любого Яакова, ласково позвякивали где-то там, в далеких высях. Внизу же ветра не было совсем, что, если разобраться, представляло собой единственную заботу: нет ветра — значит, нет дождя, значит — лишнее беспокойство подсохшей почве и истощившимся подземным озерам.

И все, понял? Мне нужно, чтоб ты понял: эта забота — единственная, и нету других забот, как поется в старой хорошей песне. Выбрось из головы этого сбрендившего старикана. Но все же — каков, а? Каков?.. Вот уж экземпляр так экземпляр…