Я благоразумно отложил правку на завтрашнее утро и не ошибся. Грамматические хитросплетения требовали свежей головы, хотя корректор и постаралась разжевать для меня смысл каждого варианта. Закончить удалось лишь после полудня; я откинулся на спинку кресла и еще раз пролистал текст. Что и говорить, теперь он выглядел иначе: в его облике появилось некоторое щегольство, и это, возможно, даже радовало глаз. А может, и не радовало — черт его знает…
Меня вдруг одолела зевота — правка вышла не только долгой, но и утомительной. Так вот, зевая, я закрыл файл и немедленно отослал его госпоже Елене Малевич, корректору, — с благодарностью и наилучшими пожеланиями в семейной и личной жизни.
6
Старик Коган встретил мое возвращение необычно. Вместо того чтобы, как всегда, буркнуть что-то неразборчивое и сразу повернуться спиной, он пристально оглядел меня и проскрипел, покачивая головой:
— Хорошо выглядите…
На его языке это должно было означать крайнюю степень приветливости. Впрочем, уже на лестнице, следуя за стариком в комнатку на втором этаже, я осознал, что скорее всего мой клиент хотел выразить таким образом сомнение в том, что я действительно болел, а не, напротив, злостно симулировал. Эта догадка подтвердилась немедленно после того, как мы заняли свои привычные места — он в кресле, я — на неудобном стуле напротив окна.
— Мне вот с семи лет никто не позволял симулировать, — сказал старик, дернув уголком толстогубого рта. — Наказывали так, что потом уже не хотелось…
Я не стал вступать в бессмысленный спор — зачем? Опыт общения с Коганом учил, что нужно как можно быстрее поставить его на накатанные рельсы воспоминаний, а там уж клиент плавно пер вперед сам по себе, не слишком обращая внимания на меня, слушателя. Поэтому я немедленно построил вопрос-стрелку, плавно переключающий разговор на магистральный путь.
— Неужели Гусарова вас наказывала, Эмиль Иосифович?
— При чем тут Гусарова? — он недоуменно взглянул на меня. — Я пробыл у Анны Петровны всего несколько месяцев. Затем меня забрали.
— Забрали? Куда? Кто?
— Куда… кто… — раздраженно фыркнул старик. — Похоже, вы и вправду болели — как с луны свалились. Мне нужно, чтоб вы поняли. Кто тогда забирал? — Вот они и забрали.
Коган неестественно распрямился и произнес четкой скороговоркой, глядя мимо меня, словно рядом за столом сидел еще и какой-то другой, одному лишь старику видимый собеседник, принципиально воспринимающий лишь такие рубленые канцелярские обороты:
— Как ЧСИРа — члена семьи изменников Родины. По достижении школьного возраста. С определением в исправительный интернат-детприемник. Имени вождя германского пролетариата товарища Августа Бебеля.
Похоже, мой невидимый сосед по столу остался доволен, потому что старик Коган снова обмяк в кресле и после небольшой паузы продолжил свое повествование. Я вздохнул с облегчением: стрелка переключилась, поезд вышел на очередной длиннющий перегон и теперь почешет без остановок. А значит, можно расслабиться и потихоньку думать о своем, не обращая внимания на занудный стариковский бубнеж. Что я и сделал.
Но ненадолго — уж больно странные вещи пришлось мне услышать на этот раз. Жизнь осиротевшего ребенка в детдоме ужасна по определению. Особенно это касается детей, разом выхваченных из счастливого семейного бытия, как из теплого пухового одеяла — голышом в мерзлую слякотную лужу. Еще недавно они были объектом всеобщего обожания — центром, вокруг которого, как в галактических молочных системах вращались, истекая любовью и лаской, теплые мамы, надежные папы и бесконечно добрые бабушки. И вдруг — нет никого, лишь вселенское одиночество, заброшенность, ничтожество. Вчера ты представлял собой главную мировую ценность: требовал, капризничал, падал, добиваясь своего, на пол, закатывал истерику, и все домашние хлопотливо сбегались поднимать и успокаивать. Сегодня падать нельзя: сбегаются не поднять и успокоить, а избить ногами, затоптать насмерть.
Жизнь превращается в выживание — некогда в ней были желания, ныне остались лишь правила, простые и страшные: что съел, того не отнимут… сильному не перечь… слабого оттолкни… не высовывайся… расслабься, когда старшие сдергивают с тебя штаны… Когда-то ты отказывался от каши, от морковки в бульоне; теперь согласен на отбросы, на древесную кору, на собачье дерьмо — на все, что способен переварить ноющий, бурлящий голодом живот.
Читать дальше