Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

— Сына? — подхватил старик Коган. — Конечно! Это минимальное уважение, которым я мог почтить его память.

Он снова взял в руки фотографию, глаза его увлажнились.

— Почему же он не стал с вами фотографироваться? — спросил я, желая подтолкнуть старика к дальнейшему рассказу. — Особенно если вы так просили…

— Не захотел фотографироваться с жиденышем, — объяснил Коган и бережно вернул снимок на полку. — Не любил жидов Карп Патрикеевич, на дух не переносил. И поделом. Мне нужно, чтоб вы…

— Секундочку, Эмиль Иосифович, — перебил я. — Вы хотите сказать, что Карп Патрикеевич тоже называл вас жиденышем?

— Тоже? — повторил старик. — Что значит «тоже»? Он первым назвал меня так. И по-другому уже не называл. До самого конца. Даже когда брал к себе.

— К себе?

— Ну да. К себе в комнату. В семь лет это стало для меня настоящим спасением от общей спальни. Давал хлеб, угощал печеньем. Ну и ласка тоже, сами понимаете…

Я смотрел на него разинув рот. Услышанное отказывалось уложиться в моей голове. Сознание выталкивало рассказ старика Когана, как вода — пробку. Он был начисто несовместим с человеческим разумением.

— Ну что вы так на меня смотрите? — раздраженно выпалил старик. — Да, Карп Патрикеевич имел понятные человеческие потребности. Он благородно посвятил свою жизнь воспитанию чужих детей, так что на собственную семью у него не хватило ни времени, ни сил. Мы за счастье почитали сделать ему приятное.

— Минимальное уважение… — сказал я через силу, только чтобы что-то сказать.

Да-да, только чтобы что-то сказать… потому что иначе меня бы вытошнило прямо на колени клиенту.

— Вот именно! — подхватил старик Коган. — Минимальное уважение. Мне нужно, чтоб вы поняли…

Я слушал и кивал, как китайский болванчик. Карп Патрикеевич… Почему эта грязная горилла в сапогах, этот неандерталец с руками ниже колен, отвратительный насильник и, несомненно, убийца, ежедневно терзавший в своем логове беззащитных детей, подонок, животное, превратившее изнасилование в обычную практику жизни… — почему эта невообразимая, наипоследнейшая в самой мерзкой иерархии мерзостей мразь стала для старика Когана моральным образцом, нетленным светочем, вечной памятью? Почему? Как такое могло случиться? Как?

Карп Патрикеевич Дёжкин служил в детприемнике старшим воспитателем. Начинал на месте сторожа и истопника, но затем быстро продвинулся — вследствие тотальной чистки преподавательского состава, заблаговременно избавившей специнтернат от лиц чуждого происхождения. Сам Дёжкин пришел в революцию из приказчиков, а потому считался всего лишь социально-близким. Это существенно ограничивало перспективы дальнейшего карьерного роста, хотя по морально-волевым качествам он наверняка мог бы дойти до кремлевского кабинета сколь угодно высокого ранга.

Впрочем, простую, как большевицкая правда, систему приоритетов Карпа Патрикеевича определяли вовсе не честолюбивые устремления. Его главной и единственной духовной потребностью помимо трех физических — жратвы, опорожнения и тяжкого, с храпом и присвистом, сна — была страсть к мальчикам. В этом смысле интернат для детей изменников Родины представлял собой вершину карьеры воспитателя Дёжкина.

Внешний вид поступающих в учреждение змеенышей не оставлял никаких сомнений в подлой измене их родителей. Пухлые, упитанные, хорошо одетые, с чемоданчиками, набитыми невиданными шмотками, они немедленно вызывали у любого жителя разутого-раздетого голодного Прикамья вполне оправданную реакцию отторжения. Разве что Карп Патрикеевич реагировал иначе, но и он ради пользы дела предпочитал до поры до времени сдерживать приятные позывы организма. Кандидата на проживание в комнате старшего воспитателя следовало прежде всего хорошенько размягчить: Дёжкин не терпел капризов и слез.

Необходимая степень готовности достигалась быстро: уже к концу первой недели шпионское отродье полностью осознавало, что нет и не может быть на свете ничего хуже ночей в общей спальне и что спасения ждать неоткуда. Взрослый человек в такой ситуации ищет утешения в смерти или хотя бы в мыслях о ней; но ребенок лишен и этой возможности — ведь по малости лет он еще не успел познакомиться с ней даже понаслышке. Взрослый знает, что страдания рано или поздно закончатся; ребенок же попадает прямиком в ад, ибо уверен в вечности происходящего.

Избитый, униженный, безнадежно одинокий, дрожащий от холода и ужаса, лишенный прошлого — чемоданчика, отнятого в первые же минуты, теплого белья, содранного с тела грубыми безжалостными руками, даже самой памяти, выбитой из души насилием и побоями, — он просто теряет рассудок, превращается в кусок плоти, в комок запуганной человеческой глины, из которой можно лепить все что угодно, все что угодно… И вот тут-то на худенькое мальчишеское плечо опускается тяжелая обезьянья лапа старшего воспитателя Карпа Патрикеевича Дёжкина.