Карлос Сафон - Тень ветра

Консьержка недоверчиво взглянула на меня, взяла фотографию и уставилась на нее.

— Вы его узнаете?

— Каракс была девичья фамилия его матери, — сурово заметила консьержка. — Да, это Хулиан. Я помню его этаким блондинчиком, а здесь, на фото, волосы его, кажись, темнее.

— А не скажете ли, кто эта девушка рядом с ним?

— А кто спрашивает-то?

— Ox, извините, меня зовут Даниель Семпере. Я пытаюсь разузнать что-нибудь о сеньоре Караксе, то есть Хулиане.

— Хулиан уехал в Париж, еще в восемнадцатом или девятнадцатом году. Отец хотел в армию его определить и все такое. Небось, мать увезла бедняжку, чтоб он туда не загремел. Сеньор Фортунь остался один, здесь, на последнем этаже.

— А Хулиан когда-нибудь возвращался в Барселону?

Консьержка молча на меня посмотрела:

— Вы чего, не в курсе? В том же году Хулиан помер в Париже.

— Извините?

— Я говорю, скончался Хулиан. В Париже. Вскоре по приезде. Уж лучше б в армию пошел.

— А можно спросить, как вы об этом узнали?

— От его отца, как же еще? Он сам мне сказал. Я задумчиво кивнул:

— Понятно. А он не говорил, от чего умер его сын?

— Вообще-то, старик был неразговорчив. Хулиан уехал, а немного погодя пришло письмо, и когда я его спросила, что за письмо, старик сказал, что сын его помер и если еще чего пришлют, можно выкинуть. Что это у вас с лицом?

— Сеньор Фортунь вас обманул. Хулиан не умер в 1919 году.

— Да вы что!

— Он жил в Париже по крайней мере до 1935 года, а затем вернулся в Барселону.

Лицо консьержки осветилось:

— Значит, Хулиан здесь, в Барселоне? Где?

Я молча кивнул, надеясь таким образом подвигнуть консьержку рассказать мне что-нибудь еще.

— Матерь Божья… Вы меня обрадовали, хорошо, если жив, уж очень он был ласковым в детстве, правда со странностями, и к тому же страсть как любил фантазировать, но что-то в нем такое было, отчего его все любили. В солдаты он не годился, это было сразу видно. Моей Исабелите он ужас как нравился. Знаете, одно время я даже думала, они поженятся и все такое, дело-то молодое… Можно еще взглянуть?

Я снова протянул ей фотографию. Консьержка долго смотрела на нее, как на талисман или обратный билет в свою юность.

— Знаете, просто невероятно, ну прямо как сейчас его вижу… а этот ненормальный сказал, что он умер. Есть же такие люди… А каково ему было в Париже? Уверена, он разбогател. Мне всегда казалось, что он станет богачом.

— Не совсем. Он стал писателем.

— Сказки сочинял?

— Что-то в этом роде. Романы.

— Для радио? Здорово! Знаете, меня это не удивляет. Еще мальчишкой он все рассказывал истории детям из соседних домов. Летом моя Исабелита с племянницами забирались по вечерам на крышу послушать. Говорят, он никогда не рассказывал дважды одно и то же. Но все о душах и мертвецах. Я же говорю, он был немного странный. Хотя, при таком отце, вообще чудо, что он не свихнулся. И меня не удивляет, что в конце концов жена его бросила, мерзавца эдакого. Поймите, я ни во что не лезу. По мне, так это и впрямь не мое дело, только человек этот был недобрым. Здесь, на лестнице, рано или поздно все становится известно. Знаете, он ее бил. Постоянно слышались крики, полиция не раз приезжала. Нет, я понимаю, муж должен жену поколачивать, чтоб больше уважала, а как же иначе, ведь вокруг одно распутство, и девочки растут уже не такими, как раньше, но этот лупил ее за просто так, понимаете? У бедной женщины была единственная подруга, моложе ее, по имени Висентета, она жила тут на пятом этаже, во второй квартире. Иногда бедняжка пряталась у нее дома от побоев. И рассказывала ей разные вещи…

— Например?

Консьержка с заговорщическим видом изогнула бровь и незаметно осмотрелась по сторонам:

— Мальчик был не от шляпника.

— Хулиан? Вы хотите сказать, что Хулиан не был сыном сеньора Фортуня?

— Так француженка говорила Висентете, не знаю уж, с горя ли или еще почему. Та рассказала мне об этом через много лет, когда они здесь уже не жили.

— А кто же тогда был настоящим отцом Хулиана?

— Француженка ей не сказала. Может, и не знала. Эти иностранки, они такие…

— Думаете, муж ее за это бил?

— Да кто его знает. Ее трижды отвозили в больницу — слышите? — трижды. А этот негодяй трубил на весь белый свет, что она сама виновата, что она пьяница и ударяется обо все подряд в доме, как к бутылке приложится. Но я-то знаю. Он вечно скандалил с соседями. Моего покойного мужа, да будет земля ему пухом, он как-то обвинил в краже в своем магазине, мол, все мурсийцы воры и бродяги, но мы-то, представьте, из Убеды…