Карлос Сафон - Тень ветра

Я кивнул. Фермин продолжал спокойно, бесстрастно:

— Эти отметины — ерунда, хуже те, что внутри. Я выдержал под паяльной лампой час, а может, это была одна минута, не знаю. Но я сказал и имена, и фамилии, и даже размер одежды всех моих шефов и не шефов тоже. Меня выбросили в переулке в районе Пуэбло Секо, голого, обожженного, и одна добрая женщина подобрала меня и лечила два месяца. У нее коммунисты застрелили неизвестно за что мужа и обоих сыновей прямо на пороге дома. Когда я смог вставать и выходить на улицу, я узнал, что все мои начальники были арестованы и казнены через несколько часов после того, как я их заложил.

— Фермин, если вы не хотите об этом говорить…

— Нет-нет. Слушайте и знайте, с кем имеете дело. Когда я вернулся домой, мне сообщили, что и дом, и все мое имущество конфискованы правительством, и я теперь нищий. Работу найти не удалось. Чего было в достатке, так это дешевого вина — медленной отравы, которая разъедала внутренности, как кислота. Я надеялся, что рано или поздно оно подействует. Я хотел возвратиться на Кубу, к своей мулатке, и меня сняли с гаванского сухогруза. Даже не помню, сколько времени тогда просидел в тюрьме, ведь после первого года человек там теряет все, в том числе разум. Потом жил на улицах, где вы меня и встретили вечность спустя. Нас много таких было, бывших сокамерников, согалерников. Везло тем, у кого был кто-то или что-то, к чему вернуться, а мы, остальные, пополнили ряды армии обездоленных. Раз вступив в этот клуб, никогда уже не перестанешь быть его членом. Большинство из нас выходили только по ночам, когда никто не видит. Я сталкивался со многими подобными мне, но редко доводилось встретиться с ними во второй раз: уличная жизнь коротка. Люди смотрят на тебя с отвращением, даже те, кто подает милостыню, но это не идет ни в какое сравнение с тем омерзением, которое испытываешь сам к себе. Это как будто жить внутри мертвого тела, которое двигается, хочет есть, воняет, сопротивляется смерти. Время от времени Фумеро и его люди задерживали меня, обвиняли в какой-нибудь абсурдной краже или в том, что я лапал девочек у ворот монастырской школы. Очередной месяц в тюрьме Модело, побои, и снова на улицу. Я так и не понял смысла этого фарса, казалось, у полицейских есть определенный список подозрительных личностей, которых при надобности всегда можно задержать. Фумеро к тем порам стал уважаемым человеком, и однажды я спросил его, почему он меня не убил, как остальных. А он засмеялся и ответил, что есть вещи пострашнее, чем смерть. Что он никогда не убивает предателей, он оставляет их гнить заживо.

— Фермин, вы не предатель, любой на вашем месте сделал бы то же самое. Вы мой лучший друг.

— Я не заслуживаю вашей дружбы, Даниель. Вы с отцом спасли мне жизнь, и она принадлежит вам. Я сделаю для вас все, что в моих силах. В тот день, когда вы подобрали меня на улице, Фермин Ромеро де Торрес родился заново.

— Это ведь не ваше настоящее имя, правда?

Фермин покачал головой:

— Я его прочитал на афише на площади Аренас. Тот, другой — в могиле. Человек, который раньше жил в этом теле, умер, Даниель, хотя иногда он возвращается, в кошмарах… Но вы показали мне, как стать другим, и дали ту, ради кого стоит жить, мою Бернарду.

— Фермин…

— Не говорите ничего, Даниель, только простите меня, если сможете.

Он заплакал, и я молча его обнял. Люди стали на нас коситься, я отвечал им злобным взглядом, и они в конце концов решили нас игнорировать. По дороге домой у Фермина вновь прорезался голос:

— То, что я рассказал… прошу вас, Бернарде…

— Ни Бернарде, ни единой живой душе. Ни слова, Фермин.

На прощание мы пожали друг другу руки.

Я не спал всю ночь, просто лежал в постели при свете лампы и разглядывал свою сияющую авторучку «Монблан», которой я не писал уже много лет. Да, полезная вещь, вроде пары перчаток для безрукого. Несколько раз я собирался пойти к Агиларам и, так сказать, сдаться, но, подумав, сообразил, что мое неожиданное появление ранним утром в отчем доме Беа не улучшит ее положения. На заре, усталый и растерянный, я вернулся к своему обычному эгоизму и убедил себя, что лучшим выходом будет оставить все как есть, глядишь, само как-нибудь устаканится.

В магазине утром дел было немного, поэтому я дремал на ходу с изяществом и чувством равновесия танцора фламенко, по выражению отца. Как мы с Фермином условились, к полудню я притворился, что хочу пройтись, а Фермин якобы собрался в амбулаторию снимать швы, и отец, как мне показалось, проглотил обе эти утки с потрохами. Постоянная необходимость врать ему угнетала меня, чем я и поделился с Фермином, когда отец вышел ненадолго за покупками,