Тони Моррисон - Джаз

Джо прислушивался к шуму, наслаждаясь им и ни минyты не сомневаясь, что слышит ветер и воду, как вдруг ему почудилось, что он разбирает слова. Зная, что дикая жизнь поет без слов, он остановился и начал осторожно оглядываться вокруг себя. Серебряная дорожка бежала к противоположному берегу, солнце доедало последнюю ночную синеву. Слева над ним просвирник – буйный, старый, дикий. Цветы его еще ждали дня, не открывая лепестков. Вот откуда доносился женский голос, и Джо стал карабкаться вверх, пробивая себе путь сквозь заросли мускатного винограда, вирджинского вьюнка и ржавого от старости просвирника. Добравшись до входа в пещеру, он понял, что снизу в нее не попасть, придется забираться на верх скалы и потом ползти вниз. Было так темно, что он едва видел собственные ноги. Но примет разглядел достаточно, чтобы понять, что она там. Он крикнул:

– Есть кто-нибудь?

Песня прекратилась, и что-то хрустнуло, будто сломалась сухая веточка.

– Ага! Ты там!

Не слышно было ни шороха, и он готов был поклясться, что аромат, повеявший из узкого лаза, был смесью запахов меда и дерьма. Почувствовав непреодолимую тошноту; он отпрянул и стал спускаться вниз на берег, изрядно напуганный.

Второй раз он пытался найти ее уже после того, как их выгнали из деревни. Увидев дым и почувствовав на языке вкус жженого сахара, он отложил поход в Палестину и вернулся в Вену. Обойдя стороной черную землю с кое-где торчащими обуглившимися стеблями, стараясь не смотреть в сторону кирпичных груд, которые раньше назывались домами, он пошел прямиком к реке. У излучины, где чуть выше по течению в глубоком месте любила водиться форель, он поправил ружье, висевшее у него за спиной, и, опустившись на четвереньки, пополз вверх.

Медленно, сдерживая дыхание, он полз к скале, почти невидной в густой листве. Он искал хоть какие-нибудь следы ее присутствия и не находил. Забравшись на скалу как раз над входом в пещеру, он соскользнул вниз. Внутри он ничего не увидел, никаких признаков того, что женщина жила здесь: человеческое обиталище было пусто. Убежала ли она, сумела ли спастись, или дым, огонь, страх, слабость одолели ее? Он напрягал слух, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук, и нечаянно задремал. Когда он проснулся, день клонился к вечеру, и цветы просвирника были величиной с его ладонь. Он спустился вниз по склону и едва только направился прочь, как вдруг четыре дрозда с красными проблесками на крыльях выпорхнули из гущи листьев белого дуба. Огромный, одинокий, он рос на каменистой почве с вывороченными; скрученными и переплетенными между собой корнями. Джо упал на колени и прошептал: «Это ты? Скажи. Скажи хоть что-нибудь». Рядом кто-то дышал. Повернувшись, он посмотрел туда, где только что был. За каждым движением и шелестом листьев ему чудилась она. «Тогда дай знак. Не надо говорить. Покажи руку. Просто высуни ее, и я уйду, я обещаю». Он умолял и просил, пока не стало темнеть. «Ты моя мать»? Да. Нет. И то, и другое. Ни то, ни другое. Но только не это ничто.

Шепча странные слова в заросли просвирника и прислушиваясь ко вздохам, он вдруг увидел себя со стороны, увидел, как ползает в грязи, припадая к следам безумной женщины, его тайной матери, старой знакомицы Охотника, бросившей своего ребенка, вместо того, чтобы кормить его, качать и сидеть с ним дома. Женщины, которая пугала детей, заставляла мужчин поострее затачивать ножи, для которой юные невесты оставляли еду на улице (а и не оставляли бы, она все равно бы ее стащила). Сбрендившей сума неряхи, известной по всему округу, опозорившей его на весь свет. Только перед Виктори ему было не стыдно, потому что он не посмеялся над ним и не стал двусмысленно косить глаз, когда Джо растолковал ему слова Охотника. «Ну и крепкая она баба, – всего лишь сказал он тогда. – Жить вот так в лесу весь год, это суметь надо».

Может быть и так, но Джо, распластавшись в грязи, ползая между корней вместе с муравьями, почувствовал себя пустоголовым придурком, еще глупее ее. Он любил лес, потому что Охотник его приучил. Но лес теперь был полон ее присутствия, везде была она, дурочка, неспособная даже попрошайничать. Такая чокнутая, что не смогла сделать того, что умела самая отвратительная свинья: выкормить, что родила. Дети считали ее ведьмой, но они ошибались. У этого существа не хватило бы мозгов, чтобы быть ведьмой. Она была лишь беспомощной и бессмысленной невидимкой. Везде и нигде.

Есть мальчишки, у которых матери шлюхи, и это действительно трудно пережить. У других мамаши шатаются по улицам после того, как их выгнали изо всех пивнушек. Есть матери, которые сами выгоняют детей на улицу или продают их за деньги. Он бы согласился на любую, лишь бы не эта бессловесная и совершенно неприличная идиотка.