Тони Моррисон - Джаз

Когда Генри Лестори, человек настолько искусный в охотничьем деле, что превратился в Охотника (так его называли за глаза и так же к нему обращались), так вот когда он вернулся из леса и увидел у дома коляску, а в стойле красивую лошадь, он встревожился. Ни один из знакомых и даже малознакомых ему людей не имел такого выезда, и ни у одной лошади в округе не было такой ухоженной гривы. Рядом с изгородью стоял мул Патиного сынишки, и это его немного успокоило. Он открыл дверь и поначалу не понял, что творится в его собственном доме. У кровати, на которой лежала беременная женщина, на коленях стоял Патин мальчишка Онор, а над ними возвышался золотоволосый парень. Ни один белый еще ни разу не заходил к нему в дом. Охотник судорожно сглотнул. Неужели все его усилия были напрасны?

Белокурый юноша обернулся и посмотрел на него, серые глаза его расширились, потом закрылись, потом цепкий взгляд его, словно облизывая его языком, заскользил с сапог к коленям, с коленей на грудь, с груди к голове. К тому моменту, когда серые глаза сравнялись с его собственными, Охотник с трудом мог справиться с чувством, что он попался, попался в западню в собственном доме. Даже раздавшийся с койки стон не смог разомкнуть кольцо, в которое заключил его взгляд незнакомца. Все в юноше было молодо и нежно, все, кроме цвета глаз.

Онор смотрел, разинув рот, то на одного, то на другого.

– С возвращением, мистер Генри.

– Это кто?

– Они тут оба раньше меня.

– Кто это?

– Почем я знаю, мистер Генри? Тете плохо, но сейчас вроде уже получше.

Оружия у златокудрого парня нет, это Охотник понял сразу, и сапоги сделаны не для деревенских дорог. Одежда у него щегольская – местный проповедник заплакал бы от зависти. А кулак слабоват, таким и дыни не разбить. Он подошел к столу и поставил на него сумку. Швырнул в угол пару вальдшнепов. Ружье осталось у него под мышкой. А шляпа на голове. Серые глаза следили за каждым его движением. ,

– Тетя, кажись, расшибла голову, когда грохнулась, а этот дядя притащил ее сюда. Я счистил ей кровь с лица, уж как мог старался.

Охотник заметал зеленое платье и пятна крови на рукаве.

– Я загнал птицу и свиней почти что всех. Только Буба этот. Здоровенный он стал, мистер Генри, и такой вредный…

Бутылка с тростниковой водкой стояла на столе, и рядом с ней оловянная кружка. Охотник тронул бутылку, проверяя содержимое, и ослабил пробку, удивляясь, откуда взялся этот чудак, который понятия не имеет о законах гостеприимства. Лесорубы, охотники, будь они черные или белые, и прочие деревенские, могут спокойно заходить в охотничьи шалаши и сторожки. Могут брать, что им заблагорассудится, а если свое оставят, тоже хорошо. Любому может понадобиться временное пристанище. Но ни один незнакомец не может пить из чужих бутылок в чужом доме.

– Мы знакомы друг с другом? – Охотнику показалось, что пустота на месте не прозвучавшего «сэр» была оглушительна как выстрел. Но гость не обратил внимания. Ему тоже было чем стрелять.

– Нет, папа. Мы не знакомы.

Он не стал бы говорить, что это невозможно. Что ему нужно подтверждение повитухи и медальон с портретом, чтобы убедиться. И все-таки потрясение было изрядным.

– Я не знал, что ты есть, – в конце концов произнес он, а вот с ответом белокурому юноше пришлось повременить, потому как в тот самый момент женщина вскрикнула и приподнялась на локтях посмотреть, что там творится меж ее ног.

Горожанин, похоже, собрался упасть в обморок, что же касается Охотника и Онора, то им, живущим в деревне, приходилось не только видеть роды, но и самим не раз тянуть детенышей из всевозможных отверстий. Этот младенец был трудный. Он словно вцепился в стенки своей сырой и теплой пещеры и никак не желал выходить, а мать была ему плохой помощницей. Наконец, он появился, и сразу стало ясно: женщина не собирается не то что нянчить, но даже смотреть на него. Охотник послал мальчишку в деревню.

– Скажи матери, пусть попросит кого-нибудь из женщин подойти сюда. Скажи, пусть придут и заберут его. А то он и до завтра не дотянет.

– Да, сэр!

– И принеси тростниковой, если найдется.

– Да, сэр!

Охотник нагнулся и посмотрел на молодую мать, еще не проронившую ни звука с тех пор, как криком взбудоражила дом. Лицо ее было в поту; тяжело дыша, она слизывала бусинки влаги с верхней губы. Под грязью, кружевом покрывавшей ее черную как уголь кожу, заметны были следы ее прежнего буйства и чьих-то грубых игрищ. Когда он отвернул от нее голову, чтобы поправить одеяло, она поднялась и вонзила зубы в его щеку. Он отпрянул и, слегка прикоснувшись пальцами к пораненной щеке, хмыкнул: «Ах, да ты дикарка?» Затем повернулся к бледнолицему юному мужчине, назвавшему его папой.