Тони Моррисон - Джаз

Еще не остывшие от утюга наволочки и простыни стопкой сложены на столе. А занавески уж, наверное, на следующей неделе.

Она научилась узнавать этот стук и сама не понимала, радовалась она или злилась, слыша его. Впрочем, ей было все равно.

Когда приходила Вайолет (а приходила она всегда без предупреждения), приоткрывалось нечто.

Под темной шляпой ее лицо выглядело еще темнее. Глаза, круглые, как серебряные доллары, умели неожиданно щуриться.

Что-то такое чувствовала Алиса в ее присутствии, чего не было при других встречах, она и говорила с ней не как с другими людьми. С Вайолет она была невежливой. Резкой. Прямой. Им не требовалось никакой обходительности и любезных фраз. Было что-то еще – ясность. Возможно. Ясность того рода, какую сумасшедшие требуют от здравых умом.

Теперь, при подшитых рукавах и починенной подкладке, Вайолет вполне сошла бы за нормальную, позаботься она еще о своих чулках и приведи в порядок шляпу. Алиса тихонько вздохнула, удивляясь себе, и, посторонившись, впустила в дом единственного гостя, которого ждало ее сердце.

– Совсем замерзла?

– Почти, – ответила Вайолет.

– В марте надо осторожней, а то и слечь недолго.

– Вот было бы славно, – сказала Вайолет. – Пусть бы тело поболело взамен головы, глядишь, все бы мои беды и кончились.

– А кто будет причесывать модниц с панели? Вайолет засмеялась.

– А никто. Может, никто и разницы-то не заметит.

– Разница больше, чем в прическе.

– Они такие же женщины, как и мы.

– Нет, не такие. Не такие, как я.

– Я не имею в виду их работу. Я говорю о них самих – о женщинах.

– Ну, пожалуйста, не будем об этом, – сказала Алиса. – Я заварю чай.

– Когда мне было трудно, только они меня поддержали. Они кормят меня и Джо.

– Мне это неинтересно.

– В любое время, если у меня кончились деньги, я могу хоть весь день у них работать.

– Хватит, я сказала. Я не желаю знать, откуда берутся эти деньги. Будете чай или нет?

– Да. Ладно. Но почему? Почему вы не хотите даже слышать об этом?

– Водят к себе мужчин. Ужасная жизнь. Они, небось, все время дерутся. Когда вы их причесываете, вы не боитесь, что они устроят драку?

– Боюсь, когда они трезвые, – улыбнулась Вайолет.

– Вот именно.

– Они дерутся из-за своих мужиков, если поделить не могут, и с ними тоже.

– Женщина не должна так жить.

– Не должна быть вынуждена так жить.

– Взять и убить человека, – Алиса цокнула языком. – Худо делается при одной мысли. – Она налила чай и, держа в руке чашку с блюдцем, посмотрела на Вайолет.

– Если бы вам стало известно про него еще до того, как он ее убил, вы бы сами это сделали?

– Хотела бы я знать.

Алиса подала ей чай.

– Не понимаю я таких женщин, как вы. С ножами. – Она выхватила из кипы белья блузку с длинными рукавами и разложила ее на гладильной доске.

– Я же родилась не с ножом.

– Но вы его подняли.

– А вы никогда не пробовали? – Вайолет подула на чай.

– Нет, никогда. Даже когда от меня ушел муж. Но вы-то. У вас и врага достойного не было, кого действительно стоит убить. Подняли нож на мертвую девчонку.

– Но ведь это и лучше. Правда же? Все самое худое уже сделано.

– Не тот враг.

– Нет, тот. Она мой враг. И тогда была, когда я ничего не знала, и сейчас.

– Почему? Потому что она молодая и привлекательная и отбила у вас мужа?

Вайолет пила чай и ничего не отвечала. После долгого молчания и когда уже разговор повернул на всякие пустяковые предметы, Вайолет спросила Алису Манфред:

– Неужели вы не боролись бы за своего?

Страх, посеянный в детстве и ежедневно находивший себе пищу, прорастал сквозь ее существо всю жизнь. Воинственность, накопленная за годы страха, вызрела в нечто иное. Сейчас вопрос собеседницы прозвучал для Алисы словно выстрел из игрушечного ружья.

Где-то там, в Спрингфилде под землей остались зубы. Может быть, череп. Если копнуть поглубже да отодрать крышку, то нашлись бы зубы, в этом она была уверена. Не губы, которые она делила с другой, не пальцы, мявшие ее бедра так же, как мяли чьи-то еще. Только обнаженные зубы, без улыбки, когда-то вынудившей ее потребовать: «Выбирай». Он выбрал.

То, что она сказала Вайолет, было правдой. Ни разу ее рука не коснулась ножа с воинственной целью. О чем она умолчала – и что сейчас нахлынуло на нее, – тоже соответствовало истине: было время, когда она, Алиса Манфред, сутки напролет задыхалась от жажды чужой крови. Не его. О, нет. Для него она приготовила изрезанный галстук, прожженные костюмы, раскромсанные башмаки, изорванные носки. Детская, вредная месть, цель которой досадить и обратить на себя внимание. Но не кровь. Ее злоба сосредоточилась на красной жидкости, бегущей по жилам той, другой. Можно, к примеру, взять шило, воткнуть, а потом выдернуть. А может, лучше бельевая веревка? Если затянуть ее на шее и дернуть со всей Алисиной силой, интересно, начнет она харкать кровью? Но любимым был сон, в котором она садится на лошадь и скачет по дороге, находит ее одну, та бежит, падает, а лошадь топчет ее железными копытами, возвращается, и опять, и опять, пока на дороге не остается только куча грязи на том месте, где была гадина.