Антонио Табукки - Из сборника «Девушка в тюрбане»

Сперва я спел «Que será será» [63] «Будь что будет» (исп.). в манере Дорис Дей, потом «Лечу я» в ритме ча-ча-ча — пел и раскачивал бедрами, хлопками отбивал ритм, призывая публику подпевать мне; «ле-чу я», а хор откликался: «о-о», я им: «по-ю я», а они мне: «о-о-о-о». Это был конец света. Я вновь ушел со сцены, ко мне в гримерную доносились шум, крики, я сидел в кресле Кармен и плакал от счастья, а публика скандировала: «Nombre! Nombre!» Вошел бледный господин Пайва, глаза его сияли; «ты должен выйти, — сказал он, — и назвать им свое имя, иначе они не успокоятся». Я вышел. Осветитель сменил диск, и я, утопая в теплом розовом свете, взял микрофон: мне ужасно хотелось спеть им еще две вещи — «Красную луну» и «На рассвете моряк уплывает». Когда неистовые аплодисменты начали наконец стихать, я прошептал в микрофон первое пришедшее мне в голову имя — «Жозефина». Да-да, я так и сказал: «Жозефина».

С того вечера, Лина, прошло много лет, и все эти годы я жил, как мне подсказывало чувство. Во время моих долгих странствий по свету я не раз испытывал желание написать тебе, но не хватало мужества. Мне до сих пор неизвестно, знаешь ли ты о том, что произошло у нас в доме, когда мы были детьми, быть может, дядя с тетей так и не сумели рассказать тебе о случившемся, ведь это объяснить очень непросто. Но как бы там ни было, знаешь ли ты правду, или тебе еще предстоит ее узнать, помни: наш папа не был плохим человеком, и прости его, как простил его я. А теперь отсюда, из больницы этого далекого города, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Если то, на что я решился по доброй воле, будет иметь плохой исход, позаботься, пожалуйста, о моих похоронах. Я уже сделал необходимые распоряжения нотариусу и итальянскому посольству с тем, чтобы мой прах переправили на родину, деньги на погребение ты получишь, к тому же отдельная сумма будет перечислена тебе в качестве вознаграждения: я за свою жизнь заработал достаточно. Мир лишен смысла, Лина, природа отвратительна, и я не верю в воскрешение плоти. Зато верю в воспоминания, потому и прошу тебя выполнить эту мою последнюю просьбу. В двух километрах от будки обходчика — дома, где прошло наше с тобой детство, — между усадьбой синьора Куинтильо и деревней, есть полевая тропинка, ведущая к плотине, а за плотиной, чуть в сторону от домов, крытых красной черепицей, расположено маленькое кладбище. Там покоится мама. Я хочу, чтобы меня положили рядом с ней. На могильном камне сделай, пожалуйста, увеличенную фотографию, где мне шесть лет. Эта карточка осталась у дяди с тетей, ты наверняка ее тысячу раз видела, там мы с тобой, ты, еще грудная, лежишь на покрывале, я сижу рядом и держу тебя за ручку, на меня надели фартучек, а вьющиеся волосы завязали бантом. Дат никаких не надо, не хочу. И ради бога, чтоб никаких надписей, кроме имени — но только не Этторе: имя пусть будет то, которым я подписываю это письмо, с любовью и вечной памятью о нерасторжимых кровных узах, что соединили нас с тобой, твоя

1. Сад перед маленькой казармой уходил в чащобу леса, грозно нависшего над местностью. Само здание, типичная колониальная постройка с блекло-розовым фасадом и желтыми ставнями, было, вероятно, возведено в 1885 году, в эпоху непрерывных стычек с Сесилом Родсом, и служило резиденцией главнокомандующего, державшего под своим контролем границу, проходившую по берегу Замбези. С тех пор как наши войска в 1890 году были выведены из Ньясаленда, здесь не осталось даже гарнизона. Казарму теперь занимали капитан запаса, дожидавшийся выхода в отставку, и два престарелых молчаливых солдата-негра из племени сипайя с женами; по всей видимости, единственной обязанностью этих негров было врачевание местных жителей, которые трудились на лесозаготовках. В день моего приезда я был поражен огромным потоком хромых, нахлынувших в казарму; капитан, правда, уверял меня, что это исключительный случай: на одном из причалов развалился огромный штабель древесины. Обычно негры лечатся своими средствами, а здесь народ и подавно особый, мне это должно быть известно лучше, чем ему, к тому же медицинское оборудование оставляет желать лучшего, заявил капитан, чтоб я особо не обольщался. Он оказался человеком весьма словоохотливым и любезным, однако слегка конфузился передо мной, называл «Ваше Превосходительство», хотя наверняка был моим ровесником — ну, может, чуть постарше; по выговору и старомодным провинциальным манерам в нем угадывался северянин из Опорто или Амаранте; мощные его скулы покрывала сизоватая щетина, а кроткая покорность во взгляде свидетельствовала об исконно крестьянском происхождении, коего не могла вытравить даже недолгая воинская служба. До мобилизации он изучал право в Коимбрском университете и надеялся, как только будет покончено с военной угрозой в Африке, устроиться в магистратуру. Правда, для этого надо сдать еще восемь экзаменов, но времени для занятий в этой глуши у него предостаточно.