Антонио Табукки - Из сборника «Девушка в тюрбане»

Напишу, пожалуй, так, думал он: дорогая Мария-Ассунта, здоровье мое в порядке, чего и тебе желаю. У нас уже теплынь, почти лето, а у вас, видно, хорошая погода все никак не установится, по радио объявляют: туман да туман, да трубы небо коптят, но, как бы там ни было, коли захочешь с божьей помощью в отпуск приехать с Джанандреа, так я вас жду. Спасибо тебе за приглашение, и Джанандреа тоже спасибо, но решил я остаться здесь, ведь мы тут тридцать пять лет с мамой прожили, пока обвыклись, из деревни что в другой мир попали, ровно на Север, и то сказать, для нас так оно и было, а теперь уж я к здешним местам присох, сколько с ними связано, и потом, как мать померла, я уж вроде притерпелся один, по работе заскучаю — заняться есть чем, в саду повожусь, да еще живут у меня два приманных дрозда — какая-никакая, а компания, вот и решил, в большом городе мне делать нечего, останусь в этих четырех комнатах, отсюда и порт видать, а придет охота — сяду на паром, съезжу старых друзей навещу, в брисколу сыграем, на пароме-то часок-другой — и там, а на пароме я все равно что дома, тоскует ведь человек по местам, где свой век коротал, день за днем.

Он очистил апельсин, выронил корки в воду и, глядя, как они покачиваются в пенистой борозде, тянущейся среди синевы за кормой катера, подумал, что страница кончилась и он начинает вторую, чтобы сообщить, что уже скучает, вот тебе на, последний день ведь служит, а уж вздумал тосковать, да о чем — о жизни своей, прошедшей на этом катерке — туда-сюда, — ты поди и не помнишь, Мария-Ассунта, слишком мала была, мама все говорила: да вырастет когда наша девочка иль нет? — вставал я зимой еще затемно, поцелую тебя и на холод, шинелей теплых нам сроду не давали, попоны старые, крашенные в синий цвет, — вот тебе и мундир. Привыкаешь за столько лет, потому и говорю: ну что мне делать в большом городе, куда я себя дену в вашем доме в пять утра? В постели я валяться не привык, встаю в пять уже сорок лет, точно часы у меня внутри. И потом, ты ведь у нас ученая, а от ученья люди делаются другие, даже если выросли в той же семье, да и с мужем твоим о чем нам толковать, он по-своему мыслит, я — по-своему, и тут уж поладить нам трудно. Вы люди образованные, тот раз, что мы с матерью приезжали, как пришли после ужина ваши друзья, так я за целый вечер рта не открыл, говорить-то я могу только о том, что знаю, с чем в жизни приходилось дело иметь, а ты меня просила — насчет моей работы молчок. И потом, вот еще такое дело, ты небось подумаешь: спятил, старый, а Джанандреа — тому и вовсе будет потеха, да только не свыкнусь я никак с вашей мебелью, она у вас стеклянная, и я все на нее натыкаюсь, потому как не вижу ее. Ты пойми, ведь столько лет жил среди своей и вставал в пять, а в темноте на нее не натыкался.

Но эту страницу он мысленно — как и писал ее — скомкал и бросил в море, и она привиделась ему среди апельсиновых корок.

Я послал за вами, чтобы вы сняли с меня наручники, негромко сказал человек.

Рубашка на нем была расстегнута, глаза закрыты, как у спящего. Лицо желтоватое, хотя, возможно, это от шторки, спущенной на иллюминатор. Сколько ж ему лет — тридцать, тридцать пять? Может, и не старше Марии-Ассунты, в тюрьме быстро старятся. Да еще вон он какой — кожа да кости… Ему вдруг стало любопытно, захотелось спросить. Он снял фуражку, присел на противоположную койку. Человек открыл глаза и взглянул на него. Глаза были голубые, и от этого почему-то стало его жаль. Сколько вам лет? — спросил он. Обычно к заключенным на «вы» он не обращался — не от пренебрежения, а просто не привык. Но тут — может, оттого, что чувствовал себя уже отставным… Или потому, что этот был политический, а политические народ особый. Человек сел и долго молча смотрел на него большими ясными глазами. У него были светлые усики, взъерошенные волосы. Молодой, подумалось ему, моложе, чем выглядит. Прошу вас, снимите наручники, устало произнес человек. Я хочу написать письмо, и вообще у меня онемели руки. Акцент вроде северный, но различать этих, с Севера, он не умел. Может статься, из Пьемонта. Боитесь, убегу? Теперь в голосе послышалась насмешка. Не волнуйтесь, не убегу, не брошусь на вас, ничего такого не сделаю. У меня сил не хватит. Он прижал к животу руку и коротко улыбнулся, отчего на щеках его пролегли две глубокие борозды. И потом, это моя последняя поездка.

Оставшись без наручников, человек принялся шарить в маленьком полотняном мешочке. Достал расческу, ручку и желтую тетрадь. Если можно, я хотел бы побыть один, сказал он, при вас писать мне неловко. Буду очень признателен, если вы подождете снаружи. Боитесь — станьте у двери, обещаю не доставлять вам хлопот.