Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

— Вот и умничка, — одобрила медсестра.

Она приподняла его голову, втиснула в рот принесенную таблетку, наклонила стакан с водой. Острый, поросший сединой, как валун мхом, кадык отчаянно пульсировал. Часть воды стекала из уголка рта на шею и на простыню.

— Что с пациентом? — Татьяничева, скрывая волнение — все шло наперекосяк, — небрежно повертела и отбросила историю болезни.

— Не жалеете вы, урологи, коллег, — пожурила невропатолог, молодая, рано разбабевшая женщина. Усаживаясь, она широко расставила ноги, так что брезгливая Татьяничева отвернулась.

— Сигареткой угостите?.. Спасибо.

— Так что все-таки?

— У-у, — невропатолог аппетитно затянулась. — Устала. Четыре вызова и еще в терапию тащиться. Там, говорят, рыдать один чудик начал. Не клиника, а дурдом.

— Я в отношении Шохина спрашиваю, — поторопила Татьяничева. До чего ж не терпела она этих неопрятных, мужеподобных баб, обо всем поспешно судящих, снисходительно умствующих и панибратски толкующих, самим существованием своим оскорбляющих, по ее мнению, таинство женственности.

— А чего Шохин? — невропатолог, дотянувшись, придвинула к себе бронзовую пепельницу с возлежащей русалкой — сомнительное украшение Карасевого кабинета, нарочито неспешно, смакуя, отерла сигаретный пепел о сосок ее левой груди. — Лицо уже отходит, двигательные рефлексы восстанавливаются. Думаю, небольшое ишемическое кровоизлияние. Видно, перекачали наркоты. В любом случае ничего страшного. Я там кое-что назначила, — она ткнула в лежащую подшивку. — Но больше так, для родственников.

— Он должен лежать неподвижно?

— Почему? Можно и садиться. Нельзя только перенапрягаться. А это, принимая во внимание характер операции, ему уже не грозит, — она со смешком затянулась и решительно ткнула сигарету. — Все, с вами разделалась, теперь вперед за орденами в терапию.

— Может, есть необходимость перевести в неврологию? — быстро просчитала новый вариант Татьяничева. — По нашей линии все развивается абсолютно нормально. Если бы не все эти дела, — она дотронулась до груди и головы, — уже б готовили к выписке.

— Дудки! — невропатолог уличающе засмеялась. — Вы начали, вам и заканчивать. У нас, сами знаете, какая очередь. Если со всякой требухой класть начнем, так засыпемся. А впрочем, нам-то что дергаться? Есть шефы, им и банковать. Привет. К вечеру загляну.

К вечеру речь его стала более связной, и он даже, слегка бравируя, приподнимал то и дело все более послушную левую руку, с радостью чувствуя, как вливается в нее, недавно еще чужую и недвижную, жизнь его тела. Ему казалось, что кровь бегает по ней, как соскучившийся хозяин по комнате, долгое время перед тем закрытой на ремонт.

— А ну-ка, еще чуть-чуть, — жена искренне аплодировала каждому мелкому успеху, отмечая его подсунутым в рот призовым кусочком грецкого ореха.

— А п-помнишь, — он почувствовал умиление, — как ты за меня болела, когда я за сборную факультета против биохимиков играл?

— Ой, да конечно, Мишенька! — она обрадовалась этому воспоминанию. — Ты лучшим баскетболистом института был…

— Нет, Пашка Кравчун тоже силен.

— Да что Пашка? Обычная каланча. Против тебя он не смотрелся. Как ты по центру проходил! Мощный, сильный. Сколько на тебе фолов понабирали. Но и боялись же мы тебя с девчонками. Пигалицы, двадцати ведь не было. А тут — за тридцать, фронтовик, дремучий дед, да еще и слава грубияна. Жуть! Одно первое знакомство чего стоит. Вы представляете? — она посмотрела на недвижно, с сочувствием глядящего на них Ватузина, окинула, обернувшись, других больных, и без того молчаливо внимавших, и, зная, что дальнейшее будет приятно мужу, с удовольствием припомнила: — Меня в тот день первый раз в запас заявили на баскетбольный матч за факультет. Ближе к концу решили выпустить, а у меня даже майки не было. Нашли какую-то мужскую, размера на четыре больше. В общем, вышла, как в тумане: ношусь, куда-то пасую, толкаюсь, майка как знамя хлопает, ничего не помню. После матча все целуют, поздравляют. Вдруг! — она сделала паузу, скосилась на предвкушающего мужа, — чувствую, за майку дергают. Оборачиваюсь — сзади он. Лицо злое, и эдак сквозь зубы: «А ну, снимай майку! Она такого позора в жизни не видела!» Я так плакала, — тихо, словно прочувствовав давнюю девичью обиду, закончила она. Еще раз глянула на мягко улыбающуюся палату и другим голосом, обращаясь к мужу, пожаловалась:

— А вот как в первый раз увидела, не могу вспомнить.