Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

— Да боже ж мой, обязательно!

— Тогда сажусь и просто-таки на твоих глазах начинаю пахать.

Он встряхнул котелок, на дне которого забултыхалось с десяток картофелин. — Валькин, что ли?

— Да, понимаете, собирал на совхозном поле.

— Чего, за это?! — В голове у Ханского что-то замкнулось. Он дважды тряхнул котелок. — Ты его за это?!

Усыгин недоумённо глянул на непонятно взволновавшегося соседа.

— Опасность преступления, как знаете, во многом определяется личностью преступника, — назидательно произнёс он.

— Ляхов же совершил новую кражу через неделю после освобождения, что свидетельствует о его неисправлении.

— Только за это?!

— В деле имеется справка из совхоза, что ущерб от кражи с учётом размера, до которого мог вырасти картофель, и числа повреждённых клубней составляет восемь рублей сорок копеек, то есть налицо преступление, квалифицируемое как мелкое хищение социалистической собственности.

— Вот это восемь сорок? — Ханский ещё раз взболтнул котелок и вдруг, перевернув, высыпал картофель на листы уголовного дела.

Усыгин вскрикнул:

— Вадим Викторович! Что вы себе, наконец, позволяете?!

— Купи! — Ханский ткнул пальцем в разбегающиеся клубни.

— Купи, говорю, за восемь сорок!

— Да при чём здесь?.. У меня официальная справка!

— А если б он десяток яиц свистнул, ты б ему за кур-несушек с цыплятами посчитал?! Так ты, выходит, бухгалтер?!

— Вы утрируете! — сорвался на крик и Усыгин. — Это вопрос продовольственной политики! В районе идёт операция «Урожай». И каждое подразделение должно внести посильную лепту в дело борьбы с расхитителями продовольствия. Делу будет предан общественный резонанс. И вообще, требую прекратить этот недопустимый тон!

— Тон, стало быть, тебя заедает! — прохрипел Ханский. — Ах ты, ханжа! Значит, на «ты» нельзя! А мужика в тюрьму загнать ради резонанса — это ничего? Это в жилу?

Слюна от беснующегося Ханского обильно орошала прижатого к стенке Усыгина. Ханский ухватил его за грудки.

— Босх, говоришь? Си-бемоль, говоришь?! — не владея собой, орал Ханский. — Он же тебе, паскуде, сказал, что жрать хотел?! Может, ему после тюряги деваться некуда было?

— У нас, слава богу, безработица давно ликвидирована.

— Ах, ликвидирована! Так я тебе морду набью!

Вадик ухватил Усыгина поприкладистей, занёс руку для удара.

Дверь распахнулась. В кабинет на крики вбежал Трифонов и следом — Бойков.

Мгновенно сориентировавшийся Трифонов ухватил Ханского под локти и оттащил.

— Что тут происходит? — встревоженный Бойков внимательно оглядел обоих. Согнувшийся, с оттянутыми локтями Ханский прерывисто дышал. Тонкие губы Усыгина ещё пузырились от страха.

— Ну, Ханский, на этот раз всё! Готовься на увольнение, — жёстко объявил начальник отдела. — Довольно твои фокусы терпели.

В напряженном молчании Усыгин достал платок, отёр лицо, брезгливо отряхнул костюм.

— Ничего страшного, товарищи, — сказал он наконец несколько сдавленным голосом. — Просто у нас с Вадимом Викторовичем случилась полемика по уголовному делу.

Он выдавил улыбку.

— Правда, спор вышел горячий. Вадим Викторович натура увлекающаяся.

— И всё, Ханский? — недоверчиво уточнил Бойков.

Вадим выдернул руки, что удерживал Трифонов, шагнул к выходу. Уже на пороге оборотился к Усыгину:

— А я тебе, пианине, поверил.

После загадочных этих слов отправился к Чекину.

— Пересади меня, — потребовал он. — Куда хошь. Хоть к чёртовой матери. Я тебя как гуманиста прошу.

— И чего тебе неймётся? — Чекин неохотно оторвался от несходившегося квартального отчёта. — Работает человек, старается. Матом и то не выругается… Во ты у меня где!

— Спасибо, Александрыч! — искренне поблагодарил Ханский.

Смутный слушок о ссоре сквозанул по отделу. Сквозанул — и затих. Потому что словоохотливый Вадим на сей раз уходил от всех вопросов. Усыгин же, как всегда, оставался вежлив:

— Всё в порядке, товарищи. Всё по существу.

Спустя некоторое время Усыгин, как и ожидалось, был переведён в другой отдел — с повышением. К облегчению полковника Бойкова. Перед уходом он обошёл кабинеты и попрощался с каждым за руку.

Заглянул он и к Ханскому.

— Я уезжаю, Вадим Викторович!

— Большому кораблю скатертью дорога!

— Я хотел сказать, что не сержусь. Я много думал о случившемся. Неужели из-за этого опустившегося человека, который все равно не сегодня завтра попал бы в тюрьму, мы разрушим самое дорогое — узы привязанности? Ну, вашу руку, товарищ!