Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

Звонок. Время под час ночи. Строго по закону, если ночное время, не имеем права без крайности граждан тревожить. Но тут-то как раз крайность. Еще звонок. Минуты через полторы шарканье.

— Кто-о?

— Откройте, пожалуйста.

— Да кто это?

— Откройте, — стараюсь говорить потише, чтоб не переполошить подъезд.

— А чего надо? — Голос неприятный, сродни походке — шаркающий какой-то. Делаю знак. Бакланов эдак побасистее говорит:

— Бирюкова вы будете? Телеграмма срочная.

— Чего за телеграмма ещё?

— А это не нашего ума дело, — осердился Паша. — Нам дадено, мы и носим. Ну что, так и будете через дверь принимать?

— Ходют тут… ходют…

Слышу, на цепочку закрывается. Потом собачка отщёлкнулась, и дверь тихонечко приоткрывается. В следующую секунду Бакланов бьет в неё плечом, цепочка, конечно, долой, хозяйка, еще невидимая, — в сторону, я вслед за Пашей внутрь.

У стены женщина в старом халате лет сорока, испитое потрясённое лицо. И расширенными от ужаса глазами следит за подрагивающим перед ней баклановским пистолетом.

— Где брат? — шепчу.

Она только рукой на одну из комнат ткнула.

— Спит?

— Да я почем?!.. У-уу.

Бакланов ей лапой пасть опечатал: «Не голоси, тетка, порешу!» И физиономию зверскую скроил, чтоб поняла: не шутит.

Двинулись. Сердце аж к горлу подкатило. Движение, звук, неловкий шорох, и — ждешь выстрела.

Комнатную дверь от себя тихонечко надавил. Темнота, блевотный запах и — храп. Храп этот сразу успокоил. Бакланов первым в комнату прошёл, слышно, как подобрался к кровати, пошарил, видно, под подушкой. И — уже в полный голос, преувеличенно бодро:

— Нормалёк! Пусто тут.

Помдеж повернул выключатель. Зрелище предстало, что называется, достойное пера. На кровати, на животе, дрыхнет детинушка росточком эдак под метр девяносто. Прямо в свитере потертом, брюках, даже ботинках. Одна нога на одеяле, другая сползла и коленом уперлась в пол, голова к нам повёрнута, челюсть с двумя золотыми фиксами отворена, и из неё — смрадный храп и слюна на подушку стекает. На столе бутылки из-под водки, окурки горкой, закуска изгрызанная…

От света мужик заворочался, захрюкал недовольно, глаз приоткрыл. Да и не приоткрыл даже — щёлка едва появилась, должно быть, сквозь неё форму и разглядел. И в ту же секунду — надо отдать должное реакции — взмыл вверх и — на рывок к двери. Растерявшийся помдеж попытался выстрелить, так он его с ходу в сторону снёс, аж пистолет в угол отлетел. Хорошо, Бакланов сзади повис… Еле скрутили втроём, завернули в наручники. А он катается по полу, хрипит, глаза навыкате, матом кроет.

Мы с Баклановым переглянулись. Точно Андрюшка сказал — серьёзную, похоже, рыбку зацепили. Единственно — револьвера не видно.

— Ты куда оружие дел? — спрашиваю.

— Твари!.. Менты поганые!.. Все сгниёте…

— Пока не сгнили, скажи по-хорошему, куда револьвер запрятал?

Смотрю, аж кататься перестал:

— Дуру гонишь, начальник?

— А деньги?

— Какие?

— Российские или какие там у тебя ещё?

— В пиджаке…

Точно, в запасном кармане сто пятьдесят рублей. Рядом со справкой об освобождении. Правда, не за убийство судим, а за хулиганство.

— Чемодан с купюрами где? — спрашиваю.

Тут он вовсе все приличия отбросил. В мою сторону высказался. Повторить не берусь, но если перевести с мата на бытовой: давно ли, дескать, у психиатра на учете состою? А я и сам чувствую: что-то не то. Бакланов мой тоже с ноги на ногу переминаться начал.

Я к сестре повернулся, что к косяку тихонько прижалась:

— Где его чемодан?

— Да у меня в комнате. Где ему быть? Рубахи хотела вынуть, постирать.

— Покажите!

Проходим за ней. Тот самый, с обшарпанным углом. Только не с опечатанными пачками, а с поношенным мужским барахлом. И ещё платьем в целлофановом пакете. Видно, в подарок сестре.

Протянул я ей братов презент, а глаз уж не поднимаю.

— Чего ж он на нас кинулся?

— Да он пьяный на всех кидается. Дурак дураком, хоть кого спросите. Такого наорет, такого на себя наговорит, хоть щас расстреливай. За характер свой поганый и схлопотал два года. Главное, откуда что берётся? Тверёзый, ну тишайший. Слесарь ведь какой!.. — Она заплакала. — Вы б его не сажали, а? Не со зла бросился. Ведь только вышел… Работать назад хотел пойти. Взаправду хотел! Вот же письма из колонии… Сам писал. — Она бросилась на колени перед тумбочкой. Вынула стопочку, перетянутую резинкой, и, всё ещё стоя на коленях, подняла лицо. Слёзы растекались по морщинам, как вода во время дождя по дорожным кюветам. — Ему только пить нельзя. И то обещал, что последний раз… А я б уж проследила, а?.. Хорошие мои… Что вам, прибудет с него?