Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]

— Эк как тоскуют! — посочувствовал Киврин.

Он вдруг сообразил, что публичное воскрешение, которое за минуту перед тем казалось весёлым и прикольным, невозможно. Слишком много среди собравшихся «валидольных», вроде него, стариков. Стало быть, надо найти способ поначалу открыться кому-то одному. Тому первому, кто заглянет в кузов.

Сквозь зажмуренные ресницы Киврин заметил, что меж скорбящих произошло движение, подобное движению льдов, раздвигаемых ледоколом. Над кузовом возникла крупная женская голова в перманенте барашком.

— Я — администрация, — объявила голова, обращаясь к кому-то внизу. — Как фамилия покойницы?

— Я — покойник. В смысле — мужчина, — неуверенно поправил Киврин.

— Это теперь без разницы, — администрация спрыгнула. — Чёрт знает, что за день выдался. Мрут прямо наперегонки, будто сговорились, — пожаловалась она. — Совсем из графика выбились — Зыркнула на циферблат крупных часов. Что-то прикинула. Энергично захлопала в ладоши. — До следующего минут двадцать. Попробуем втиснуться.

Киврину хотелось поинтересоваться, что будет, если не втиснутся. Но уже запрыгнули в кузов друзья сына, под непрестанные команды администраторши споро перегрузили гроб на каталку.

Дул пронизывающий ноябрьский ветер, и процессия, возглавляемая ретивой администраторшей, поспевала по дорожке хорошим походным шагом.

Киврину в лёгком пиджачишке сделалось зябко, и он мысленно подгонял процессию, продолжая судорожно прикидывать, как бы воскреснуть поделикатней.

Притормозили в конце аллеи, у свежевырытых могил, где и были переданы с рук на руки некоему Фёдору — крупному мужику в красной, под цвет лица, майке и в заляпанных кирзачах. Фёдор снисходительно отодвинул от гроба бестолково суетящихся родственников, достал верёвочную мерку. Священнодействуя, склонился над телом. Киврина окатило крепким, настоянном на чесноке запашком. Более удобного момента и желать было нельзя. — Притомился, сынок? — шёпотом, боясь спугнуть, произнес Киврин.

— Да не, это с похмелья, — ответил Фёдор, не переставая орудовать меркой. — Раньше-то на заводе работал, так если только горло в аванс промочить, а как сюда перебрался — реально загудел. Да еще башли с родственников вымогаю. Жгут мне, отец, эти нечестные деньги карман. Я ведь когда-то на пионерской линейке отрядным барабанщиком стучал.

— А ты б вернул.

— Думай, чего говоришь! — вспылил Фёдор. — Не для того тянул. Да и люди узнают — засмеют. У нас уж лучше вор, чем дурак.

— Так, может, опять на производство?

Фёдор мотнул лобастой головой:

— Не, не могу. Я уже деклассированный.

— Слушай, — поразился вдруг до холода в животе Киврин. — А тебя не удивляет, что я с тобой разговариваю??

— А чего такого? Со мной многие разговаривают, — Фёдор ловко обмерял его. — Да ты не беспокойся, я тебе хорошую могилку выделю, где воды поменьше. Очень уж ты, по разговору видать, душевным мужиком был.

Он разогнулся. Объявил громко, щедро:

— Десять минут на прощание с телом.

К гробу подошел директор завода. Тепло, по-доброму посмотрел на лежащего Киврина.

— Вот и нет тебя! — объявил он, сглотнув подступившие слёзы. — Нет больше лоцмана, что верной рукой направлял наш заводской корабль среди финансовых бурь в гавань выполнения госплана. Что я теперь без него? Капитан без компаса, штурман без секстанта. Говорят, нет незаменимых. Неправда! Вот он лежит, восс танавливавший и строивший, вынесший и донесший. Воплощенная мудрость и неподкупность. Кем заменить его? — спрашиваю себя и отвечаю: «Некем». Могу ли в эту трагическую минуту умолчать, что и сам недооценивал и недопонимал…

Директор говорил душевно. Многие прикладывали к глазам платки. Потекли слёзы и у Киврина. С директором, запросто нарушавшим финансовую дисциплину, враждовал люто, непримиримо. Пять раз писал докладные в главк, дважды восстанавливался через суд. Четыре выговора и два инфаркта. Сегодняшнее раскаяние его потрясло. «Не зря, стало быть», — шептал он, слизывая слёзы.

Директор меж тем закончил речь, наклонился, дотронулся губами до лба.

— Ну, счастливо тебе, отмучился, — тихо сказал он. — Да и я тоже. Между нами, в печёнках ты у меня сидел со своими ветхозаветными принципами. Жалобы из-за каждой нарушенной инструкции строчил, на собраниях за беспринципность хлестал. А вот если нас на весы? Тебя, чистоплюя правильного, и меня вот такого? За тобой бумажки аккуратно, одна к одной, подшитые, на радость ревизорам и на беду заводу, которому ты как кость в горле был. А за мной — завод этот самый построенный и посейчас работающий, хоть для этого приходится и поставщиков коньяком заливать, и фондовую продукцию гнать. Сколько ты, Киврин, прожил, а так и не понял: чтоб у нас дело двигать, не инструкции, а смелые, отчаянные люди нужны. Гляжу на тебя — и обидно. Честный мужик был, а жизнь прожил объективно вредную. Ну, да прощай. — Директор еще раз чмокнул покойника в лоб, недоуменно отёр с губ испарину и отошел.