«Старик» улыбался, горделиво поправлял на левой стороне гимнастерки незаслуженный иконостас из армейских значков.
— Чуть больше полугода осталось. Могу и расслабиться.
— Э-э. Это много. Настоящий «старик» еще только собрался на дембель.
— Какие «старики»! Из осеннего призыва у нас на всю роту три человека. Теперь хозяин я.
— Досрочно, да? А старшина? Значки снять, швы распороть, а сапоги себе забрать. Нет?
— Обижаешь, Дарханбай. Старшина сам предложил новые. Ему «салаг» в руках надо держать.
— Да-а. Старшина в техбат хороший, — согласился казах. — Когда Капустин Яр приходил, он шуба сто пятьдесят сом продал. Сказал, списанный. И валенки он, — сом пара. Десятка.
Жена Дарханбая нахмурилась и что-то резко сказала на тартаргакающем, твердожэкающем и глубокоякающем казахском языке. Чабан равнодушно пожал плечами, снова повернул плоское лицо к «старику»:
— В степи все так живут. Кальсоны лавка не продают, ватные штаны, теплый рукавица нету. — Он подбросил в костер несколько кизячных, похожих на картофелины, катухов. — Мне новый комолятор для «Жигуля» продал.
«Старик» покосился на стоявшие в загоне для овец, обросшие грязью «Жигули», с сомнением покачал родовой:
— У Гуркина запчастей нет. У него вещевой склад. Это у Мамедова. Из гаража.
— У Мамеда, у Мамеда, — обрадованно хлопнул ладонями по стеганым штанам Дарханбай. — Бензин, керосин, запчасти, масло — все гараж. Гуркин — валенки, бушлат, кальсоны… Такой теплый шуба.
Казах поцокал языком и посмотрел на стену, на которой висела длиннополая овчинная шуба. Их обычно выдавали ракетчикам или солдатам караульной службы, когда те заступали на пост по охране военных складов и других важных объектов. И снова «старик» засомневался. За всю службу в техбате он ни разу не видел таких шуб. Ребята уходили на дежурство в бушлатах. В крайних случаях, когда мороз переваливал за сорок градусов, им выдавали короткие тулупы.
Казах взял палку и постукал ею по подвешенному над костром котелку. Выдержав паузу, постукал еще раз. «Старик» с удивлением воззрился на него.
— Открывай!.. Эй, почему молчишь… — каким-то придушенным голосом закричал Дарханбай. — Эй, солдат, почему не едешь?..
От костра вдруг потянуло ледяным холодом. «Старик» хотел закрыться ладонями. И не смог. Руки были, словно свинцовые. Казах зверем бросился к нему, уцепился пальцами за плечо:
— Эй, солдат, проснись! Солдат!
«Старик» разлепил веки и повернул голову. По лицу больно стегнула мелкая дробь, порыв ветра проник за воротник, прополз по спине холодной скользкой змеей. В свете электрического фонаря маячило какое-то белое расплывчатое пятно.
«Старик» напрягся и попытался отцепить пальцы от бушлата.
— Дарханбай… Ты что, Дарханбай?
— Какой Дарханбай, сынок? Джаныбек я, Джаныбек…
— А где Дарханбай? Где кошара?..
— Моя кошара ты проехал. Я стрелял, стрелял… — Казах вдруг потянулся руками к лицу. — Дарханбаев?! А-я-а… Это муж моей сестры. Ты куда ехал?
— На «кип» капитана Устинова… — «Старик» запнулся. Он почти пришел в себя и теперь с удивлением разглядывал пожилого казаха, закутанного в длинную шубу, такую же, какая висела на стене саманной халупы Дарханбая. Из-за спины выглядывали сизые стволы охотничьего ружья. — На «пупок» капитана… Между Сайхиным и Урдой…
— Ай-я-а… Дом Дарханбаева там. Много километров. Его кошара никого нету, сынок. Эта дорога на «сборка»…
«Старик» почувствовал, как лоб покрылся испариной. Он знал про эту дорогу, которая вела в запретную зону. Изредка мощные тягачи протаскивали по ней укрытые стальной скорлупой от любопытных глаз даже здесь, в степи, огромные ракетные установки. Никто не знал, где кончалась эта дорога. Но начиналась она сразу за «межконтиненталкой», отделяясь от бетонки едва заметным отворотом в сторону.
— Вставай, сынок. Нельзя, сынок, спать.
«Старик» перевел дыхание. Проглотив ободравший горло ком, попытался шевельнуть ногами. Ноги были чужими. Каменными. Он снова откинулся на спинку сидения.
— Сначала Пашку, батя. Я подожду…
Он не узнал своего голоса. Не расслышал и того, что сказал казах. Краем глаза поймал целый ворох овечьей шерсти на поднятом воротнике огромной теплой шубы. В голове пронеслась мысль, что и она, эта шуба, тоже списанная.