Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

– Хотите, чтобы о нас весь институт судачил?

– Лично я хочу поскорее выздороветь. Но сор из избы выносить не боюсь.

– Гена, вы еще очень молоды. Вы не знаете, что репутацию можно испортить один раз на всю жизнь.

– Или факты или репутация. Репутация – это тоже область эмоций, Юрий Андреевич. Не факт.

– Вы считаете – отдел справляется со своей задачей?

– Я считаю неприличной любого свойства подтасовку. Даже факты нельзя превращать в дубинку и колотить ею по голове.

– Хорошо, я освежу в памяти некоторые моменты нашей с вами недавней беседы. Я интересовался вашим мнением о Карнаухове. Что вы мне ответили, помните? Вы сказали – это несовременный руководитель, отставший от НТР. Так?

– Жалею об этом. Глупо как–то сорвалось.

– Не кажется ли вам, что у вас слишком часто «срывается». Может, вы завтра о сегодняшнем выступлении в иной аудитории скажете, что оно «сорвалось» и вы о нем сожалеете?

Далекий вопль Стукалиной: «Двуличные они, двуличные!»

– Понимаю, – сказал мягко Афиноген. – Вы привыкли доводить дело до конца и, уж видно, ничем не погнушаетесь. Признаюсь, мне нечем возразить вам на уровне «кто, что, где, когда говорил». Этим оружием отлично владеют ваши единомышленники, Юрий Андреевич. Куда мне до них. Я – сдаюсь!

– Вы просто нахал, Данилов, – не сдержался Юрий Андреевич, – беспардонный нахал.

– И на этом уровне спорить не берусь, не обучен.

Интересную беседу прервал Карнаухов. Осторожно ступая, словно обходя раскиданное по полу стекло, он поднялся на сцену.

– Да, Карнаухов в списке значится, – спохватился председатель. – Он четвертым записан.

– Поломали тебе список, Витя. – Николай Егорович повернул к залу строгие припухшие глаза. Стоял у микрофона, переминался с ноги на ногу, никак не мог начать.

Крик Стукалиной: «Вот он, вот он!» – прервался на коротком не то вздохе, не то стоне.

– Не думал, что так выйдет, – заговорил Карнаухов. – Простой случай, уход на пенсию – а вон ка г' обернулось… Я коротко. Готовился я, конечно, осветит. состояние дел в отделе, да вижу – это не требуется. Нет, не требуется, Юрий Андреевич, прав Гена–то. Не за тем, видно, мы собрались. А зачем?.. Худо, ребятки! Если появилось желание собраться, чтобы поперемы– вать косточки и свести мизерные счеты, – худо! Тут уж не до фактов будет. Про себя скажу – да, виноват, проглядел. Не заметил, как от полного безделья ожесточилась Клава Стукалина, не почуял, что Афино– ген Данилов превращается из способного работника в ожесточенного говоруна. Занятия ему не нашел, не использовал, как надо, не зажег… Не заметил, как годы мои подоспели, Юрий Андреевич. Подошли мои годы, а так это обидно. Ох, обидно! Не хочется уходить, ребята, а пора. Думал, бороться буду, доказывать. Нечего доказывать, устал. Не Сухомятин меня одолел, не Кремнев. Годы износили и вымотали, долгие годы нашей жизни. Пора, пожалуй, восвояси. Ну, об этом в другой раз, когда вы на прощанье мне часы подарите либо гармонь. Тогда, конечно, и хорошие добрые слова услышу я в свой адрес. Может, Стукалина меня помилует… А, Клава? Ты где там притихла, мой жестокий обвинитель? Ты–то меня помилуешь, а я тебя нет., Советую от души, кто бы ни пришел следом – ты ли, Афиноген, ты ли, Сабанеев, гоните в три шеи Стукали– ну и ей подобных. Не работают они сами и воздух здорово портят. А я это допускал и потому виноват. Добрым хотел быть напоследок, стал людей к старости жалеть. Чутье потерял. Значит, действительно пора уходить на покой. Пора! Думал я… эх! – съежился Карнаухов, отгородился ото всех ладонью, понес по ступенькам свое массивное тело. Ни на кого не глянул, добрался до прежнего места, сел, склонил голову. Опять рукой под рубашку – потер, очень там сигналило, давило. Пора!

Звуки, издаваемые множеством людей, имели и множество оттенков, но сейчас, после отречения Карнаухова, по собранию прокатился гул, обозначавший только сочувствие и растерянность. «Э-э!» – выдохнули несколько десятков ртов. «Наконец–то!» – подумал Крем– иев и с облегчением присоединил к общему вздоху и свое маленькое: «Э-э!» Он даже чуть было не вскочил и не пошел к Карнаухову, но, оглянувшись, заметил на себе взгляд Николая Егоровича, полный насмешливого сожаления, и удержал сентиментальный порыв. «Нет, пожалуй, еще не конец–то, – насторожился он. – Пожалуй, Карнаухов всех перехитрил. И меня в том числе».

От истины он был недалек, ошибался в одном, каждое слово Карнаухов произнес от сердца, особенно и не задумываясь над тем, что говорил. Он как раз не хитрил, но результатом будет вскоре докладная записка директору, подписанная двумя третями сотрудников отдела с просьбой (имеющей оттенок угрозы) оставить Карнаухова Николая Егоровича в покое.