Виктор Мартинович - Озеро Радости

Дальше Алиса показывает, где лежит подшивка газеты «Жизнь», и минут сорок рассказывает о том, каким лаком для ног лучше пользоваться, какую жидкость для снятия макияжа нельзя покупать ни в коем случае, как похудеть на диете из свиного сала и что сделать, чтобы кожа на лице у Яси перестала выглядеть «шершавой, как патиссоновый лопух».

Когда она уходит непосредственно уже, кажется, рожать, Яся понимает, что ее испугало больше всего: рассказывая про свои невзгоды, про свое хождение по мукам, закончившееся похоронами мечты о бизнесе и беременностью от огурца среди кур, Алиса не выглядела несчастной. Более того, она повествовала об этом как о смешном приключении, которое привело ее к единственно желанному результату — жизни за перегородкой от родителей жениха и карьерным перспективам, связанным с солидолом и коровьими сиськами.

«Расслабишься тут — угодишь в сорокинскую “Тридцатую любовь Марины”», — говорит себе Яся. «Тридцатой любви Марины» в подотчетной ей библиотеке нет. Как нет и ни одной книжки Владимира Сорокина. Ей хочется дать себе какую-нибудь страшную клятву — например, ни за что не ходить в кино с местными огурцами, как бы симпатичны или «крепеньки» они ей ни казались. Но кино в Малмыгах все равно нет — тут вам не Вилейка.

Каждый город куда-то движется. Ползет вниз, в земные недра исчерпавший отпущенный ему лимит на поверхности Токио. Стремится вверх, все выше и выше к небу по лестницам эстакад, хайвеев и линий пневмопоездов, Куала-Лумпур. Расползается, как капля кофе на новом белоснежном платье, Париж. Развивается двумя полушариями навсегда рассеченного Стеной мозга мечтательный Берлин. Уходит в прекрасный сон своего прошлого изящная Вена.

Есть города, которые куда-то едут — вечно спускается с горки к морю на стареньком деревянном трамвайчике Сан-Франциско. Поднимается на фуникулере от Золотого Рога к Бейоглу Стамбул. Рывками пытается исторгнуться из себя самой млеющая в вечной пробке на восьмиполосных городских дорогах Джакарта. Романтическим парусником скользит по болотам к Балтике Санкт-Петербург.

Хоть Яся и не бывала ни в одном из этих больших городов, она чувствует абсолютную статичность Малмыг, бредя по ним в поисках общаги. Зажегшиеся фонари не выглядят, как это бывает обычно, восклицательными знаками ночи. Скорей они канают за болотные огоньки над стоячей водой. Прохожие все сплошь медлительны и сонливы от алкоголя либо экзистенциальной усталости — люди, год за годом пытавшиеся расшевелить собственными ногами замершую землю.

Малмыги — это не город. Малмыги — это место. Став городом, оно устремилось бы куда-то, а устремившись — сделалось бы городом. Малмыги — камень, лежащий на дне зацветшего озера. Как и многие, очень многие (если не все) провинциальные городки.

Яся бредет сквозь плотный воздух и боится сделаться русалкой.

В баре «Жанетт» общество из трех месье и двух мадмуазелей занято тем же, чем пыталась заняться Яся в кафе «Лондон» перед отъездом. Они тоже пытаются спрятаться от неряшливой жестокости Вселенной, не жалеющей ни достойных наказания, ни благодетельных. За неимением воздушного шара из папье-маше, игрушечного Вестминстерского дворца или такси со стеклышками вместо фар, они прячутся в местном кальвадосе, именуемом «Вино плодово-ягодное “Шепот осени”». Яся из интереса садится за столик и заказывает себе зеленого чая. Она надеется, что у местных буржуа возникнут к ней претензии, да что там, — она мечтает о том, чтобы местные les belles femmes выцарапали ей глаза своими багровыми ноготками со стразами, а местные les barbeaus изнасиловали и убили ее с особой жестокостью. Почему-то отдельную сладость доставляет мысль о том, как местный жандарм в скупых выражениях сообщает о произошедшем отцу, а тот остается совершенно равнодушным и посылает какого-нибудь низкопоставленного арамейца из своей империи организовать копеечные похороны. Но они ее не замечают. Не замечают ее скандального чая, не замечают ее правильного городского выговора, даже ее злости не замечают. Яси нет, как не было в той минской сценке с дубинками, щитами и разбрызганной по асфальту кровью. Перед выходом она заглядывает в туалет и обнаруживает там среди нового кремового кафеля, за приличной ореховой дверью с золоченой ручкой — дыру в полу, дыру, как в сельских сортирах, дыру тем более чудовищную, что соседствует она с золоченой ручкой, ореховой дверью и кремовой плиткой — дизайнер не посчитал задницы местных леди достойными расходов на унитаз.