Ольга Николаева - Я иду искать

— Стыд, вина, муки совести — вроде разменной монеты, которой люди пытаются расплатиться с миром за свои грехи. Правда, только за те из них, на которые миру наплевать. А кто-то и милостыню ими даёт, будто миру нужна милостыня! И все предъявляют свои муки, будто это что-то ценное.

— Это ты про меня?

— Нет… может, про себя, а может, про всех вместе и не про кого конкретно. Ты пугаешь меня, Макс.

— Чем?

— Ненавистью к себе. Ненависть и страх родятся из одного корня, а если ты будешь бояться сам себя, то не сможешь дойти до конца. Не сможешь доделать то, что начал.

Максим не сдержал усмешки, хоть и пытался.

— Смогу.

— Тогда почему ты заговорил об этом?

— Невысказанная мысль — вроде мины. Когда у тебя душа заминирована, стоит и бояться себя. Хрень в том, что ты либо способен убить, либо — нет. Все эти разговоры о том, что врага, мол, могу, а просто человека нет, — это чушь, обычная болтовня. Просто человек… любой враг — просто человек! А если ты поверил в собственную ненависть и только в момент убийства понял, что любой враг — это прежде всего человек, ты пропал. Это целишься ты во врага, а убиваешь — человека. Убийство — это не та сфера, где чего-то можно добиться философскими рассуждениями, где можно что-то себе внушить или как-то себя переделать. Ты или можешь убивать, или нет. А говорить — негодяя могу, а других — нет… Что ж, если ты впрямь способен искренне верить в это, если ты способен решать, кто имеет право жить, а кто — нет, то ты — честный маньяк и в патологии твоей психики лучше разбираться профессионалам, пока ты впрямь не вышел на улицу с тем, чтобы судить, кому идти под нож, а кому — мимо своей дорогой.

— Макс, по-моему, ты… К чему ты всё это, а?

— К тому, что для убийства нет нравственных обоснований. Оно по своей сути стоит вне нравственности, а вписывается в её установки только у людей с больной психикой. Убийство нельзя пытаться объяснять. Его можно просто либо совершить, либо нет. Естественность или противоестественность убийства — она в генах.

— Макс, ты меня пугаешь.

— Да нет… это я себя пугаю. — Максим усмехнулся. — Собственными генами.

— Чем?

— Генами… а! Прости. Я имел в виду… о, господи! В общем, нечто, что глубже, чем память. Память поколений…

Сергей кивнул.

— Кажется, понял. Твоя душа не отвергает твоих поступков, а разум требует осуждения для них? Обычно бывает наоборот.

— Это в семнадцатом веке считалось, что наоборот, — проворчал Максим. — Тогда психоанализ ещё не изобрели.

— Да, тогда обходились понятием совести.

— Моя совесть, кажется, от меня устала. — Максим усмехнулся. — Мы с ней провели слишком много времени вместе.

— Макс, ты действительно защищался.

— Не имеет значения.

— А что имеет?

Максим оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Сергея.

— Я серьёзно, Макс. Я хочу, чтобы ты это сказал.

— Нужно заканчивать то, что начали.

— Любой ценой?

Максим молчал, прекрасно понимая Сергея, понимая, что на его месте задавал бы те же вопросы.

— Макс, цель — оправдывает средства?

— Нет. Проще всего обесценить любой поступок — это найти для него оправдания.

— Значит, правды нет?

— Если бы она была, я бы продолжал тебя ненавидеть. Или, хотя бы, попытался тебя простить. — Максим резко рассмеялся. — А я называю тебя другом. Продолжать?

— Продолжай.

— Правды нет, есть ориентиры в хаосе. Просто вешки на болоте, чтобы не утонуть. Вешки ставят туда, где можно пройти, и к морали они не имеют отношения.

— Ты ненавидишь себя сейчас?

— Да.

— Ты жалеешь о чём-нибудь?

— Нет.

— Хорошо, Макс. Из меня бы получился психолог?

Максим заставил себя раздвинуть губы в улыбке, чувствуя, как вслед за вынужденным движением приходит тень настоящей эмоции.

— Ты делаешь успехи.

Вадим чувствовал себя совершенно разбитым. Казалось, несколько часов сна только усугубили усталость, вместо необходимого отдыха одарив его тревожным и бессвязным сновидением, больше похожим на галлюцинацию. Утренний холод даже радовал, позволяя хоть немного взбодриться — ровно настолько, чтобы совсем не отстать от идущих впереди Максима и Сергея. Впрочем, Вадим и не хотел их догонять. Почему-то они оба стали вызывать у него всё большее и большее раздражение. Сергей — своей мягкой, сочувственной доброжелательностью, в которой сквозило что-то фальшивое, словно, обращаясь к Вадиму, он старательно читал текст хорошо заученной роли, за которым чувствовалась глухая, отрешённая пустота. А Максим… Максим его просто бесил. Создавалось впечатление, что вся эта ситуация — опасная, ненормальная, полностью безумная, — для него была в порядке вещей. И единственным, нарушавшим для него этот порядок, было то, что Сергей своим спокойным, ровным и фальшивым голосом произнёс себе смертный приговор. Хотя, какой ещё «смертный», он же и так… Вадим поёжился, запахнув поплотнее куртку, и прибавил шагу.