Ольга Николаева - Я иду искать

В который раз обернувшись и, то ли убедившись, что Вадим вряд ли его услышит с такого расстояния, то ли просто решившись наконец выпустить грузом лежащие на душе слова, Максим тихо произнёс:

— Что ж, теперь я не могу тебя даже осуждать.

— Ты давно уже не можешь меня осуждать. — Сергей, не сбавляя шага, повернулся к нему. — Ты сам говорил, что всё имеет срок годности — и ненависть, и осуждение. Это перегорело в тебе, я же вижу.

— Не совсем так. Ненависть — да, страх — да. Но не осуждение.

— Ты хочешь сказать, что примирился с моей сущностью? Макс, я не верю тебе.

— Почему?

— Ты не умеешь смиряться. Если бы умел — мы бы сейчас не оказались тут, все втроём. Да что я говорю, тебя в живых уже не было бы.

— Чёрт знает… может, ты прав. Глупо осуждать трясину за то, что в ней гибнут люди. — Максим помолчал. — Но я… я! Только что, не задумываясь, убил троих людей, спасая двоих, один из которых — я сам. Кого я после этого вообще могу осуждать?

— Тебе так надо кого-то осуждать?

Максим усмехнулся, почувствовав, насколько кривой получилась усмешка.

— Всем людям надо кого-то осуждать, чтобы не потерять остатки хоть каких-то принципов.

— Вот, Макс, ты и осудил всех людей разом. Как после этого поживают твои принципы?

— Хреново поживают. Да господи, это всё — просто слова, но я-то действительно убил людей, спасая собственную жизнь!

— Не только собственную.

— Какая разница?

— Ты повторил это уже два раза, про собственную жизнь. Будто ты испытываешь стыд от того, что хочешь жить.

Максим заметил, как дрогнула у Сергея верхняя губа при последних словах — то ли это проскользнула гримаса презрения, то ли невольно едва не обнажились клыки, то ли… Максим смотрел на него во все глаза и смысл разговора на секунду отступил на задний план, настолько сильно кольнуло душу то, что он увидел. Но он мог поклясться, что эта мимолётная гримаса Сергея была попыткой сдержать готовые брызнуть из глаз отчаянные, мальчишеские слёзы. Впрочем, гримаса действительно была мимолётной. Сергей тяжело перевёл дыхание и продолжил.

— Ну хорошо, а если бы спасти надо было только жизнь этого мальчика, тогда что? Отдал бы его им и жил дальше — спокойно и в соответствии с заповедью «не убий»? Троих ради одного убивать нельзя, а одного ради троих — можно? Среди твоих принципов имеются весы для жизней? Или по-твоему застрелить собственными руками и отвернуться, бросив другого на смерть, — разные вещи? Во втором случае и руки, и совесть останутся чистыми? Макс, ты сейчас сам не свой потому что почувствовал запах крови. Он может затуманить кого угодно, но чувство вины — это тоже туман. В тумане тяжело жить. Жить вообще тяжело, но тебе легко и вовсе никогда не будет. Легко тем, кто умеет смиряться и подчиняться — вот им, да, легко жить. И умирать — тоже. А таким, вроде тебя, и жить, и умирать тяжело. Но если бы таких не было, человеческое общество превратилось бы в стадо страусов, спрятавших голову в песок — все смирились, все послушны, все головы спрятаны, к миру обращены одни задницы и единственная реакция выражается словом «насрать». Ты только что просто порвал цепочку покорности, ты грудь подставил, а не зад! А теперь стыдишься того, что остался жив?

Собственные переживания на какое-то время потеряли для Максима свою мучительную яркость, он смотрел на Сергея, внутренне сжавшись от страха спугнуть, словно птицу, это наваждение… впрочем, наваждение ли? Ему казалось, что даже вздохни он глубже, и этот человек, идущий сейчас рядом, исчезнет, вновь растворившись под восковой маской мертвеца. Но сейчас рядом был именно человек — горячий, незащищённый в своей вспыльчивости, которая была словно учащённо бьющееся сердце. Живое человеческое сердце. Максим видел того юношу, чья жизнь внезапно оборвалась, когда он нёсся во весь опор по лесной дороге, потеряв голову от ощущения скорости и свободы. Юношу, который в момент смерти боялся не за себя — за лошадь, чтобы не погибла одна в лесу. Безучастность смерти, ироничность опустошённости и цинизм хищника сейчас казались капканом, вдруг выпустившим свою жертву. Сейчас в словах Сергея звучал юношеский максимализм, который зачастую несёт больше правды, чем приобретённая с опытом мудрость. В этот момент Максим видел его таким, каким он был до смерти и… каким остался даже после неё.

— Должен же я хоть что-то испытывать. Хоть стыд… чем не плата за то, что натворил?

Уголки губ Сергея дрогнули — невесёлая усмешка, почти презрительная, ранящая похуже вампирских клыков.