Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

Раймундо Силва с шутливой торжественностью закрыл фолиант и повторил: Аминь. Там в тексте этот Аминь или это ваше позднейшее добавление, спросила Мария-Сара. Как можно было обойтись без аминь при такой риторической шишке. Во что только верили и о чем писали в том мире, подумать страшно. Я бы сказал, что в наши дни еще и не в такое верят, да только не пишут. В самом деле, мы безумны. Мы с вами. Я вообще о людях. Я отношусь к числу тех, для кого человек – это прежде всего душевнобольной. Что ж, в виде банальности сойдет. Может быть, вам покажется не столь банальной моя гипотеза о том, что безумие есть последствие шока, произведенного на человека его собственным умом, а мы и три миллиона лет спустя от этого потрясения все никак не отойдем. И если верить вам, делаемся все хуже. Я не прорицатель, но всерьез опасаюсь, что да. Он наклонился, чтобы положить книгу на стол, как раз в ту минуту, когда Мария-Сара поднялась, они оказались лицом к лицу, бежать было некуда, да они и не хотели. Он взял ее за плечи, впервые дотронувшись до нее так вот, она подняла голову, глаза ее сильно блестели от шедшего понизу света настольной лампы, и пробормотала: Не говорите ничего, ни слова не говорите, не говорите, что я вам нравлюсь, что любите меня, просто поцелуйте. Он слегка притянул ее к себе, но не настолько, чтобы тела их прильнули друг к другу, и стал медленно склоняться к ней, пока не дотронулся губами до ее губ, и сперва это было лишь легчайшее, едва ощутимое соприкосновение, а потом, словно поборов миг нерешительности, губы разомкнулись в жадном, требовательном, полноценном поцелуе. Мария-Сара, Мария-Сара, повторял он, не рискуя на другие слова, она не отвечала, тоже, быть может, еще не в силах сказать Раймундо, и сильно ошибется тот, кто думает, будто это очень легко и просто – произнести имя, в любви, да еще и впервые. Мария-Сара отстранилась, он потянулся было за ней, но она покачала головой, отступила, мягко выскользнув из его рук: Мне пора, сказала она, принесите, пожалуйста, мое пальто, оно в кабинете, и портфель. Когда Раймундо Силва вернулся, она держала в руке лист бумаги и улыбалась: Мир полон таких безумцев, сказала она, а Раймундо Силва ответил: Могейме, я вижу, он внизу, перед воротами Ферро, ждет приказа к атаке, Оуроану, когда стемнеет, приведут в шатер к рыцарю Генриху для услады его, ну а мы – мы с вами мавры, которые думают разглядеть с верхушки башни приход судьбы. Мария-Сара берет у него свой жакет, но не надевает, берет портфель и направляется к двери. Раймундо Силва идет следом, делает движение задержать ее: Нет, и вот уже открыта дверь входная, и уже из-за двери возвещается: Я вернусь завтра, ксерокс приносить в издательство не надо, и не звони мне, пожалуйста.

Раймундо Силва отужинал, съев очень мало, потом допоздна писал, а когда пришло время идти в постель, понял, что у него просто рука не поднимается откинуть покрывало, смять свежие простыни и даже всего лишь нарушить симметрию подушки и пододеяльника. И потому вынул из шкафа два запасных одеяла, и отнес их в гостиную, и устроил себе ложе на узком диване, и уснул там.

Принято считать, что наивысшее проявление непревзойденной отваги – это когда приговоренный к смерти сам приказывает расстрельной команде: Пли, и даже самые миролюбивые или малодушные из нас порой мечтали о такой героической кончине, с тем, разумеется, единственным условием, чтоб нашлось кому и кому рассказать об этом, ибо слава, так сказать, с внутренним швом ценится меньше. В самом деле, в этот мир являться надо с нервами крепче самого прочного сплава, ну или уж если они ходят ходуном и лопаются с треском, надо, чтоб страсть выше средней, страсть патриотическая или ей подобная, охватывала тебя, когда собственным хрипловатым голосом, который уже через мгновение смолкнет навеки, ты выкрикнешь: Пли, до известной степени облегчая этим совесть убийц, а собственное самосознание последней вспышкой вознося в надзвездные выси самопожертвования и полнейшего самоотречения. Весьма вероятно, что обычный антураж таких действ – особенно в кинематографической их версии – способствует особого рода воодушевлению, способному превратить в героя обычного человека, не оказавшегося на месте действия лишь случайно, а вернее, потому как раз, что сидел в кино, смотрел, насколько фальшиво или натурально изображает свою гибель знаменитый актер или как на самом деле умирает в хронике некто приговоренный и безымянный. И нет в этом сомнении и следа злорадного недоверия к нашей твердой убежденности, что ни один приговоренный к казни на электрическом стуле, через повешение или на гильотине, к удушению гарротой или к сожжению на костре не подаст голос, а с ним – и команду замкнуть цепь, или открыть люк, или освободить падающий нож, или крутануть винт, или чиркнуть спичкой, потому, должно быть, что эти смерти, включая и те, у которых самая долгая традиция в искусстве, недостаточно благородны из-за отсутствия, должно быть, военного фактора, института вооруженных сил, где настолько чаще обычного вьет себе гнездо героизм, что даже если казнимый – это заурядный штатский, пули, бьющие ему в грудь, выводят его из разряда посредственностей и становятся пропуском, по которому в свое время впустят его в рай для героев – впустят, не разбирая и не допытываясь, ибо оттуда, сверху, здешние различия теряются из виду.