Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона

Общеизвестно, какой громадной силой наделено воображение, и в данном случае это в очередной раз подтвердилось, когда Раймундо Силва начал ощущать собственное тело и то, что в нем происходит, – сначала медленное, почти неощутимое колебание, потом резкая, повторяющаяся, безотлагательно требовательная пульсация. Раймундо Силва, полузакрыв глаза, следит за процессом, словно мысленно припоминая знакомую страницу, и остается в неподвижном ожидании до тех пор, пока кровь постепенно не отхлынет, словно отлив, неспешно покидающий пещеру, когда новые волны еще пытаются заполнить пустоты, но безуспешно, море отступает, вот последние толчки, и вот уж нет ничего, кроме тихого струения воды, и в водорослях, облепивших прибрежные камни, скоро спрячутся испуганные крабики, которые оставляют на мокром песке едва заметные следы. И Раймундо Силва, загнав себя в такое вот отупение, желает знать, откуда взялись и что хотят сказать своим появлением эти нелепые существа, чей причудливый способ передвигаться наводит на тревожные мысли – не с них ли начала природа вполне предсказуемый всеобщий распад: В будущем мы все станем такими крабами, подумал он, и воображение немедленно предъявило ему, как солдат Могейме на берегу эстуария моет окровавленные руки и поглядывает на тогдашних крабов, которые бегут на глубину, сливая с тенью воды собственный цвет земли. Картинка эта пропала, сменившись другой, как мелькающие диапозитивы, – и вновь возник эстуарий, но теперь на берегу стояла женщина и стирала, Раймундо Силва и Могейме знают, кто это, им уже рассказали, что она любовница некоего рыцаря Генриха, немца из Бонна, а взята была в Галисии, когда крестоносцы пристали к берегу пополнить запас пресной воды, и слуга одного из них ее похитил, рыцарь же потом пал в бою при неудачном приступе, а женщина, можно сказать, пошла по рукам, можно, но не стоит, ибо идет она не всегда по доброй воле, но двоих солдат, взявших ее силой, обнаружили спустя несколько дней зарезанными, а кто это сделал, так и не выяснилось, да и немудрено – в таком скоплении мужчин неизбежны беспорядок и стычки, не говоря уж о том, что это могли сделать внедрившиеся в португальский стан мавры, подвигнутые к сему своей ложной верой и ночной тьмой. Могейме приблизился к женщине, уселся на камень в нескольких шагах, уставился на нее. Она не обернулась – уже заметила краем глаза, как он подходил, узнала его по фигуре и по манере двигаться, но не знала имени его, да и вообще ничего, кроме того, что он португалец, потому что слышала однажды, как он говорил по-галисийски. Размеренное движение ее бедер волнует Могейме. Впрочем, он давно уже, еще до того, как погиб рыцарь Генрих, положил на нее глаз, но рядовому солдату, тем более средневековому, не стоит отбивать у прапорщика его женщину, если даже она и наложница. Потом кипел он от тоскливой ярости, видя, как уводят ее другие, хоть она ни с кем не желала быть постоянно, даже если ее любили, так сильно ее любили – вот вроде тех двоих зарезанных, – что силой пытались взять. Следовать этому примеру Могейме не собирался, особенно сейчас, на людях, когда вокруг полно солдат, свободных, как и он, от караулов, и пажи купают неподалеку коней своих господ, идиллия, словом, даже не скажешь, что это осада и попытка покорения, особенно вот сейчас, если повернуться к городу и к крепости спиной, чтобы перед глазами были гладкие воды эстуария, так далеко врезающегося в сушу, что сюда никакое волнение с реки не доходит, и холмы – пожелтевшие или темно-зеленые, в зависимости от того, покрыты ли они рощами вечнозеленых деревьев или выжженными летним зноем лугами. Жарко, и время к полудню, и приходится отвести глаза от слепящего блеска воды под солнцем, да нет, разумеется, не Могейме приходится, ибо он уперся взглядом в женщину. Вот она распрямилась, поднялась, опустила руку в воду выполоскать белье, и хлопки идут по реке, этот звук ни с чем не спутаешь, и еще раз, и еще, а потом наступает тишина, и женщина покоит руки на белом камне римской могильной плиты, а Могейме глядит не шевелясь, и тут ветер доносит пронзительный крик муэдзина, почти заглушенный далью, но внятный для того, кто, хоть и не знает арабского, вот уже месяц трижды на дню слышит его. Вожделение Могайме угасло, достигнув предела, и только сердце колотилось, словно от дикого страха, трудное, между прочим, это дело – описывать ситуацию дальше, потому как следует постоянно принимать в расчет первобытную простоту тогдашних нравов и бытовавших тогда чувствований, и автор постоянно рискует сорваться в анахронизм, украсив, к примеру, железную корону алмазами или вложив утонченную эротику в тела, которые довольствуются тем, что начинают скоро и идут споро. Но этот солдат Могейме уже показал, что он чем-то явно выбивается из общего ряда, – показал, еще когда звучали рассказы о взятии Сантарена и об изнасилованных, а потом зарезанных мавританках, – и если верно, что и в ту пору он выказал склонность к изобретательным фантазиям, то очень может быть, что именно потому, если правда прежде всего, корень его инакости отыщем мы в сомнении, в умении задним числом перетолковать значение и смысл события и допытаться до его мотивов, в простодушных расспросах о некоем нам самим неведомом влиянии, которое каждый из нас оказывает на действия другого, сознательно презирая тех, кто тщится выглядеть их единственным творцом. Босые ноги, упирающиеся в крупный влажный песок, чувствуют тяжесть тела, будто сделавшегося частью камня, на котором он сидит, и королевские трубы могут сколько влезет звать на приступ, потому что безопасней вовсе их не слышать, зато звучит в голове призыв муэдзина, и Могейме продолжает слышать его, пока смотрит на женщину, когда же она отводит наконец глаза, безмолвие становится всеобъемлющим, да, конечно, вокруг раздаются какие-то звуки, но принадлежат они другому миру – мулы, фыркая, шумно пьют из ручья-притока, а поскольку не найти, наверно, лучший способ начать то, что до́лжно сделать, Могейме спрашивает женщину: Как тебя зовут, и сколько раз от начала времен задавали мы друг другу этот вопрос: Как тебя зовут, порою тотчас сообщая собственное имя: Меня – Могейме, ради того чтобы проложить путь, чтобы дать, прежде чем получить, а потом ждем, пока не услышим ответ, если ответом нам не служит молчание – но это явно не тот случай: Оуроана, сказала она.