Максим Бутченко - Три часа без войны

— Я не понимаю… — проговорил Лёха, но закончить свою мысль не успел: железные двери с шумом распахнулись, и на пороге возник уже знакомый им толстопузый охранник. Второй встал у двери с другой стороны. Железяка повторно противно скрипнула закрывшись.

— Так, пошто деда довели до сердечного приступа? — злобно проговорил пузатый, постукивая резиновой дубинкой по нарам, потом посмотрел на Илью.

— А у тебя шо морда побитая? — спросил он.

— Поскользнулся у параши, товарищ начальник. Не переживай, — моментально среагировал Илья.

— Да я и не переживаю, куда уж мне, — ехидно подтвердил вертухай и ласково погладил себя по пузу. — А ну, встань, — направил он дубинку в сторону Лёхи.

Тот приподнялся.

— Режущих-колющих предметов нет? — грозно задал вопрос он.

— Начальник, из режущих и колющих только точило [10]  По-блатному, лицо. , — ответил Лёха и вытянул морду.

— Поговори мне, щенок. Молодой, а уже такой задиристый. Но ничего, «сепарюга», мы из тебя дурь выбьем, — пригрозил он и осмотрел матрас.

Потом прошелся туда-сюда, пошмонал нары, даже зачем-то принюхался к воздуху.

— Ладно, вроде ничего, — решил толстяк и обратился ко второму: — Заводи.

Дверь опять пропела песнь из железных скрипов, и на пороге появился здоровый мужик, метра два ростом. Его полное лицо лоснилось, будто натертый до блеска шар для боулинга. Куцая бородка обрамляла физиономию. Каштановые волосы. Руки и шея в наколках. Он посеменил к нарам. Вертухаи довольно заулыбались, проведя такую спецоперацию, а здоровяк посмотрел на двух заключенных, смерил их взглядом. Те стояли. Было видно, что их рост несоизмеримо мал. Потом новенький поднял сумку, кинул на второй этаж, на котором раньше находился Пётр Никитич. Обернулся, еще раз смерил сокамерников взглядом и довольно хмыкнул.

— Ну, для начала пока здесь, а потом поглядим, кто тут почем, — сказал амбал и в один миг, подтянувшись на руках, забрался на второй этаж.

Илья смотрел на Лёху, а тот делал вид, что ничего не происходит. Кизименко хотелось поговорить со своим оппонентом, он испытывал какое-то жгучее желание обратиться к нему, досказать недосказанное. На втором этаже шконки послышался шум — здоровяк пытался умоститься, видно, ему там было неудобно. Дальний сел.

— Ты знаешь, Лёха, что в тебе я узнаю русского человека, — начал он издалека.

— Да? — отозвался тот. — Меньше всего мне интересно твое мнение. Но все же почему?

— Потому что ты живешь, как они. Я понял одну вещь: эти люди, словно затерянные в поле странники, бредут, потому что нет компаса. Нет осознания пути. Плана, например на двадцать лет. А потом кто-то приходит, говорит: «Идите за мной», — ведет их также в никуда, а когда начинаются сомнения, то продает людям страх. Он стал таким же товаром, как еда и обувь. Сколько раз ты читал или видел по ТВ, что страну обступили враги? Россиянам скармливают якобы отравленную еду, а потом, когда ничего не происходит, говорят, что вот как хорошо — и это заслуга власти. Создай проблему и успешно преодолей ее, чтобы показать свою эффективность. Кремль оживает при терактах, катаклизмах, стихийных бедствиях. Потому что только тогда может доказать свою нужность. Он даже врагов выдумывает: Украину. США. Потом Турцию, потом черта лысого. Главное — сплотить людей страхом. Так он и действует — государственность на постсоветском пространстве превратилась в систему удержания власти ради власти. Это ее идеология. А страх превратился в инструмент для манипуляции общественным мнением. Это ее изъян, — подвел итог Илья.

— Ну, ты загнул. А я тебе тоже скажу: мне наплевать на твои рассуждения и философствования. Я разбит. Понимаешь? Ничего у меня не осталась. Ни мифов. Ни лжи. Ни правды. Ни страхов. Я пуст. Ни семьи, ни родины. Все полетело к чертям. Думал, что Донбасс — это сила, кормим Украину, с нами считаются. А выходит, что нас тупо использовали. Как гондон штопаный. Мне теперь нет места, я выброшен, как на помойку, — проговорил Лёха.

Илья молчал. Хотел было сказать, что сам чувствует себя неприкаянным — без рода и племени. Если даже выпустят его из СИЗО, то куда идти? Куда податься? Кому отдаться?

— Неужели нельзя примириться? Мы ведь все больны одной болезнью. Побиты войной. Наши души разбиты! — заметил Кизименко.

— Я не знаю, о каком примирении ты базаришь. Для меня сейчас цель — завалить тебя и того мужичка, который с тобой в мой дом стрелял, — зло пробурчал Лёха.