Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Форрест кивнул: — В чем, в чем, а в этом я уверен.

— Раз так, входи, — сказал отец, — только на улице, пожалуй, теплее. Я тут один. Угля ни крошки.

— Я б мог пойти купить немного, — сказал Форрест.

— Не утруждайся, — он подвинулся в сторону и жестом пригласил Форреста войти.

— Стоит ли мерзнуть, когда в Ричмонде полно угля?

— Не беспокойся, — повторил отец. — Бог не выдаст. — Он воздел пустые руки к холодному, неприветливому небу — пророк Илья, скликающий воронов. Потом посмотрел на Форреста. И снова улыбнулся широкой, сомкнутой улыбкой, затронувшей в душе Форреста какие-то тайные струны, заставившей вспомнить вдруг, как все эти годы он сочинял бесконечные ответы на вопрос, имевший для него первостепенное значение, — вопрос, который никто ему так никогда и не задал.

Форрест тоже улыбнулся и последовал за отцом. «Мой последний шанс!» — подумал он, однако, радостно, с разгорающейся надеждой.

Прихожая, в которую они вошли, была темная и голая, как шахта. Единственным признаком пребывания здесь в отдаленном прошлом человека был густой, на всем лежавший слой пыли, клубами поднимавшейся у них из-под ног. Четыре темные двери, все закрытые. Мейфилд-старший остановился у последней и еще раз повторил: — Холодина здесь жуткий, — но Форрест кивнул, и он повернул дверную ручку и первым вошел в комнату. Это оказалась спальня — светлая, в два окна; было здесь теплее, чем ожидал Форрест. И еще одна неожиданность (помимо света и тепла) — сухой, бьющий в нос запах жженых листьев конопли — запах сигарет для астматиков. Форресту пришлось как-то раз слышать его в доме ученика, отец которого курил такие сигареты, ища облегчения во время приступов удушья. Отец шагнул к кровати; Форрест затворил дверь и сказал: — Да здесь совсем тепло.

Мистер Мейфилд сел на незастланную постель и сказал: — Это ненадолго. — Он ни словом, ни жестом не предложил Форресту единственный в комнате стул — потемневшую от времени качалку. Все же Форрест осторожно уселся на нее.

Мистер Мейфилд указал на проржавленную железную печку: — Приходит тут одна ко мне помогать, так она протопила перед уходом. Весь мой уголь извела.

Форрест заметил у печки побитое пустое ведерко, под которым виднелся толстый слой черной угольной пыли. Между ведерком и качалкой стоял дровяной ящик. Форрест бесцельно качнулся вперед и заглянул — в ящике лежали обломки темной сосновой коры, немного, но достаточно, чтобы поддержать тепло в комнате еще с полчаса.

— Давай я подкину щепок в печку, — сказал он, приподнимаясь.

Отец сказал: — Нет! — сказал быстрее и тверже, чем все, что говорил до сих пор.

Форрест обернулся, посмотрел на отца.

Старик так и сидел на разворошенной постели; запах несвежих простыней и стеганого одеяла, зеленого с розовым, пробивался к Форресту, перешибая коноплю. Сидел, ссутулив плечи, выставив напоказ сухую жилистую шею. Но глаза снова вспыхнули, на этот раз упрямством. Он отдал приказ, а не высказал просьбу.

Форрест повиновался, хотя и с явным недоумением, почти с испугом. — Я думал, это дрова.

— Совершенно верно — дрова, — сказал мистер Мейфилд. — Это моя коллекция. Собственные поделки. — Больше он объяснять не стал, но, очевидно, успокоился.

Тогда Форрест наклонился вместе с качалкой — посмотреть. Сваленные на дно ящика щепки оказались топорными болванчиками, отдаленно напоминающими человеческие фигурки: они были выструганы человеком, которому начало изменять — или уже изменило — чувство сострадания, выструганы, чтобы мимолетно напоминать иногда о чем-то утраченном или упущенном, или — того хуже — непознанном. Заранее зная ответ, Форрест спросил: — Чего ради ты их делаешь? Зачем?

Отец подумал, потом не без труда встал и подошел к ящику, порылся в нем и вытащил две фигурки, держа по одной в каждой руке. Затем вернулся на свое место, сел и стал рассматривать их, неловко потирая трухлявую поверхность большими пальцами, словно ожидая от них ответа. — Да как тебе сказать, ради времени . Чтобы время убить, если уж говорить начистоту. — Он опять помолчал, поднял глаза и улыбнулся. — Сколько тебе лет?

— Тридцать четыре, — сказал Форрест.

— Тогда, значит, тебе понятно, хотя к старости станет еще понятней. В жизни что важно — время убить, все отпущенное тебе время. О господи, и щедро ж его отпускают! Мне в этом году шестьдесят пять стукнуло — это, знаешь, сколько раз нужно было проснуться и до вечера дожить, и от греха по возможности удержаться. — Он все еще обращался к куклам, которых держал в руках. — Вот они мне для чего, — так, безделица, помогает ковылять по остатку дней. Я, понимаешь ли, здоровьем не отличаюсь, по правде говоря, никогда не отличался, хотя до недавнего времени никто об этом, кроме меня, не знал. — Он поднял глаза на Форреста. — Когда ты со мной познакомился?