Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Он выжидательно смотрел на нее, но она продолжала молчать, и наконец он сказал: — Мне уже недолго осталось по лестницам лазить, с моим ревматизмом-то. — Ему было пятьдесят четыре года. — Хотелось бы услышать от тебя что-нибудь такое, ради чего стоило сюда карабкаться.

И улыбнулся.

Ева хотела ответить улыбкой на его улыбку, сказать то, что хотела, но лицевые мускулы вдруг сжались и голос застрял в пересохшем горле.

Он не тронулся с места. — Что тебе наболтала Сильви?

Ева снова попробовала вернуть себе самообладание и дар речи, и снова ничего из этого не вышло. Тогда она начала медленно покачивать головой из стороны в сторону — испытанное средство для восстановления душевного равновесия, будто то ли воротом, то ли журавлем постепенно вытягивала голос из колодца — горла. — Ящик, который сегодня пришел, — на нем мое имя?

Он кивнул: — Твое.

— Где же он?

Отец подошел к спинке кровати, вынул из кармана часы, повернул их к свету, внимательно посмотрел на циферблат, потом поднял голову и улыбнулся. — Сейчас милях в тридцати к югу от Брэйси, если вечерний поезд идет по расписанию. Тот поезд, что идет на север.

— Ты отослал его назад?

— Я не принял его, — сказал он.

— Но почему? По какой причине? Там же стояло мое имя. — У нее прорезался голос; говоря, она все больше овладевала собой. Выражение отцовского лица изменилось не сразу. Улыбка додержалась до второго вопроса. К концу он стал серьезен, но абсолютно спокоен. Подождал, чтобы смолкли отзвуки ее голоса. Затем сказал: — Причина в тебе. Только в тебе. Что бы я ни делал, я делаю ради тебя. Ты ясно дала мне понять, что жизнь твоя здесь. После того как ты вернулась домой в то августовское утро, я ведь ни разу не спросил, что у вас произошло. Я понял, что ты рассталась с ним. И вот тогда, Ева, я задался целью помочь тебе отстоять право жить так, как тебе хочется. Все, что мне было нужно, это знак от тебя; я должен был знать, чего ты хочешь. Этот знак ты мне подала.

Она снова начала покачивать головой, на этот раз помимо воли; вслед за этим пришли слезы, крупные, горячие и беззвучные. Она вспомнила, что уже год, как не плакала, — последний раз на прошлое рождество, в неуютном доме Хэт, страдая по причине совершенно противоположной.

Ближе он не подошел, но сказал:

— Что же касается меня , — у него перехватило горло, руки безжизненно повисли ладонями наружу. Ева всматривалась в неясные очертания его ласковых рук и думала, что он никогда прежде не говорил шепотом, — такого она припомнить не могла. — Что же касается меня, то я прошу тебя со всей учтивостью, на какую способен, — останься! Для одного года я и так понес слишком много утрат.

Его лицо, освещенное снизу, казалось юным и вдохновенным — лицо исполненного надежд юноши, у которого все впереди, главное, чтоб его поддержали. Совершенно беспомощное. Ева кивнула ему, но улыбнуться так и не смогла.

Уже глубокой ночью, несколько часов спустя, она лежала без сна в кровати, в которой постоянно, за вычетом одного года, спала с четырехлетнего возраста. Кровать стояла на своем месте, в своей — Евиной — комнате, никем этой ночью, кроме нее, не занятая, холодная, но надежная; она плыла по тихой глади сна своей родной семьи, располагавшейся в нижних комнатах. Родная стихия, ее — по праву — прибежище, ячейка, где сложилась ее жизнь, которая вновь приняла ее после кратковременной отлучки. Даже Роба от нее забрали — на сегодняшнюю ночь, по крайней мере; отец, восприняв ее молчаливый кивок как знак согласия, повернулся и пошел вниз, к остальным; усевшись в кресло, он сказал Рине (Ева слышала из своей комнаты): — Сходи к Еве, спроси, может, ей хочется побыть без Робинсона. — Пришла Рина и постучала по косяку — дверь была открыта, а потом вошла в комнату и, напряженно вглядываясь в лицо сестры (Ева все еще стояла у лампы), сказала: — Я оставлю Роба у себя, внизу. Он уже уснул. Ты не беспокойся. — На что Ева ответила: — Спасибо тебе, — и села, а Рина вышла, притворив за собой дверь. Ева продолжала сидеть; комната выстывала, фитиль в лампе некоторое время сухо потрескивал, тщетно пытаясь посветить еще немного. Но керосин догорел, и огонек погас, а она все сидела, прислушиваясь к доносящимся снизу звукам — семья готовилась отойти ко сну. Когда все стихло, она поднялась, нашарила в темноте на столике свое рукоделие, пошла к комоду и, опустившись на колени, засунула его поглубже в нижний ящик. Потом встала, быстро разделась догола и, подойдя к окну, отдернула занавеску, рассчитывая увидеть при лунном свете свою наготу — зрелище, которое мало интересовало ее с тех пор, как она уехала из Виргинии. Не тут-то было, за окном стояла черная ночь. К себе она не притронулась. Ничего даже приблизительно похожего на мысль не промелькнуло у нее в голове после ухода отца. Мозг ее не то чтобы дремал, он скорее обмер или сжался в оцепенении, как сжимается рука, внезапно рассеченная острым лезвием, в ожидании, чтобы количество хлынувшей крови определило глубину пореза и время, которое потребуется, чтобы рана зарубцевалась. Так и не надев ночной рубашки, она легла в постель и уснула, как провалилась.