Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

По спине рассыпались волосы. Они были свернуты жгутом на макушке неподвижной головки, и вот каким-то образом она распустила этот жгут. Гладкие и черные, они доставали до талии. Она снова замерла с опущенной головой, свесив волосы вперед. Когда черные пряди закрыли лицо, руки скользнули под них и занялись застежками из золотого сутажа. Она содрогнулась, и одеяние упало с нее; быстрым движением маленькой белой ступни она откинула его назад. Музыка смолкла. Танцовщица стояла в золотом бюстгальтере и маленьких золотых трусиках, украшенных золотой бахромой. Без одеяния она стала еще меньше, застыв на месте (с опущенной головой и скрытым от взоров лицом), она всем своим видом показывала — так, по крайней мере, казалось Хатчу, — что танец окончен: национальный танец Китая, голодного и униженного с времен незапамятных, со своими миллионами обманутых детей. Она неподвижно стояла под пристальными взглядами всех этих теряющихся в темноте людей, как и она, безмолвных.

Хатч опять повернулся к Робу — по-прежнему незримому, но присутствующему: их локти соприкасались на подлокотнике. Может, следовало бы похлопать или момент для этого слишком торжественный? Может, она просто удалится сейчас за кулисы?

Кто-то сказал: — Ну, я жду. — Это был человек, сидевший за Хатчем.

Еще мгновение. Затем ее руки, лежавшие на животе, скользнули вверх, подобрались к бюстгальтеру, и он упал к ее йогам, даже без ее прикосновения. Снова она резким движением откинулась назад, и головка ее медленно поднялась. На лице играла легкая улыбка. Грудь была обнажена.

Хатч еще никогда не видел женской груди. После смерти матери он жил в обществе пожилых женщин, которые тщательно прятали свое тело, и его познания в этой области ограничивались снимками в иллюстрированных журналах и гипсовыми статуями Венеры и Ники в школе. Зрелище это не вызвало у него особого интереса — атрибуты взрослых тел, которыми среди его сверстниц были наделены лишь несколько девчонок. Все же он смотрел во все глаза, уверенный, что Роб вот-вот уведет его отсюда. Идеально круглые, груди вибрировали вместе со всем ее телом (танцовщица снова начала двигаться под звуки замирающей музыки), полностью игнорируя земное притяжение: две, каким-то чудом державшиеся на месте опрокинутые фаянсовые чаши, посредине — коричневатые венчики размером с крупный цветок. Почему ей вдруг захотелось обнажить их? Почему люди сидят и смотрят? Что за тайна скрывается за этими скромными форпостами, вызывая у людей желание платить деньги за возможность поглазеть на них? Что они находят хорошего во всем этом?

Свет становился все ярче и ярче, темп музыки снова убыстрился. Она отозвалась, закружившись волчком, руки ее так и мелькали. Хатч пиал, что, повернувшись, увидит отца — лица сидевших вокруг мужчин все отчетливей вырисовывались в темноте, но он не повернулся — из страха встретить взгляд и улыбку, представляющие уж совсем неразрешимую загадку. Еще одна тайна, к которой его подвели без предупреждения, без объяснений. Сознательно ли сделал это Роб? Знал ли он, что, кроме картины, им покажут еще и это? Хатч не видел никакого объявления у кассы. Роб ничего не сказал ему.

Танцовщица была совершенно голая. Кружась, она сорвала с себя все, что на ней еще оставалось, и остановилась спиной к ним. Зад у нее был плоский, совсем мальчишеский. Под оглушительную музыку она раскинула руки в стороны, как крылья, и вдруг повернулась лицом к залу. Маленький треугольник между ее тесно сомкнутыми ногами, гладкий, начисто лишенный волос, был обведен яркими камушками, которые сверкнули на миг перед глазами. Затем все огни погасли.

Роб хлопал вместе со всеми.

Час спустя, посмотрев первую часть картины, съев мороженое и почувствовав усталость, они вернулись к себе в пансион. Хатч сразу же лег в постель; он лежал под простыней, лицом к сосновой переборке и мучительно думал.

Роб, выйдя из ванной в одних трусах и носках, подошел и присел к нему на кровать. Мальчик лежал отвернувшись. Роб попытался взглядом — добрым взглядом — заставить его повернуться. Уснул, что ли? Он ведь еще не достиг того возраста, когда дети утрачивают способность беспрекословного подчинения. — Ты уже помолился?

— Да, папа.

— И за Элберта помолился?

Довольно долгое молчание. Затем: — Да, папа. — Он не собирался поворачиваться.

— Ты сердишься на меня?

— Нет, папа. За что мне сердиться?

Роб стянул носки и стал растирать ступни. — Ну, мало ли за что. За представление, на котором мы были.