Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Я ни о чем не догадывался. Я понимаю, что вполне мог бы разгадать его тайну, она сама шла мне в руки, — он сделал предложение Еве в нескольких шагах от меня, на школьном пикнике, — но я ставлю себе в заслугу свою недогадливость, то, что известие об их побеге потрясло меня больше, чем кого бы то ни было, за исключением твоего деда. Любовь к Форресту, наше «родство душ» усыпили мою бдительность. — Брэдли замолчал, улыбнулся иронически в доказательство того, что он умеет улыбаться, и понял вдруг, что больше ему по этому поводу сказать нечего. Он посмотрел прямо в глаза Робу. — Я рад, что он умер счастливым, рад, что оставшиеся в живых уверены в этом. — Он пошарил у себя в кармане, вытащил ключ и, отперев нижний ящик стола, осторожно порылся в черной жестяной шкатулке и выудил оттуда письмо. Наклонился к Робу, сказал: — А я ведь ждал тебя, — и протянул ему письмо.

Роб, остававшийся спокойным даже после рассказа Брэдли, взял письмо. Конверт был надписан рукой его отца, адресован Торну и отправлен из Брэйси два месяца тому назад. Видеть отцовский почерк было еще более тягостно, чем литографии на стенах — отчетливо обозначенный след, оставленный человеком, некогда жившим, а теперь уже ушедшим (но нашедшим покой, безусловно, нашедшим).

— Он часто писал вам?

— За эти сорок лет только раз. Вот это письмо, — сказал Торн, указывая на конверт.

— Вы хотите, чтобы я прочитал его?

— Да, мне кажется, я хочу этого. Прочти, пожалуй.

Роб осторожно вынул письмо из конверта.

Брэйси, Пасха, 1944 г.

Столько лет молчания! Сделай милость, разреши мне нарушить его, сделай милость, дочитай это письмо. Я нарушаю его потому, что, по моему искреннему убеждению, мне предстоит в ближайшем будущем погрузиться в молчание еще более длительное, а мне хочется обсудить с тобой два вопроса, заслуживающие разговора.

Во-первых, прости меня! Я прошу у тебя прощения спустя столько времени за то, что обманул тебя — совсем еще молодого человека — своей женитьбой. Все чувства, выказываемые мной тебе, были искренни: на твое дружеское отношение я отвечал тем же, и я так хотел бы, чтобы все эти сорок лет мы виделись с тобой ежедневно. Но у меня была потребность и более давняя, удовлетворить которую могла, как мне казалось, Ева, почему я и устремился к ней. Теперь тебе это должно быть понятно. Безусловно, я в ней ошибся и тем самым причинил ей зло, но ей хватило здравого смысла и силы духа вовремя выкинуть меня из своей жизни, и (по удивительному благоволению судьбы) приземление мое оказалось весьма удачным. Я прожил приятную жизнь. То есть мне она кажется приятной — но с тремя существенными оговорками: годы, предшествовавшие 1905-му, обман, в котором я повинен перед тобой, моя роль в судьбе Роба. В двух случаях, как мне представляется, ты можешь оказать мне помощь — написать, что ты прощаешь мой старый долг, и помочь Робу.

Позволь мне объяснить суть своей второй просьбы. Не знаю, насколько близко ты знаком с моим сыном, но меня ты знал хорошо и знаешь, что я обладаю скрытой способностью причинять людям зло — которой я никогда не пользовался сознательно и о наличии которой догадался слишком поздно. Главная моя ошибка — не нужно было мне соглашаться, когда Ева объявила о своем желании расстаться со мной. К тому времени, как я убедился в непоколебимости ее решения, у меня успели возникнуть новые потребности, появились новые обязательства, и я счел немыслимым предъявлять права — хотя бы частичные — на Роба. (Я предъявлял право на собственную жизнь, добивался того, в чем мне было отказано.) И так получилось, что он вырос, имея доступ только к половине того, что каждому от природы положено, — притом к менее любящей половине. Кендалы обладают внутренней силой, которой я завидую даже сейчас, — они не боятся одиночества, — но сердца их запечатаны. Может быть, их сердца запечатаны потому, что полны, — они заполняют жизнь друг другу, и им больше никто не нужен, — как бы то ни было, запечатаны они накрепко: мальчику с мейфилдовским сердцем, гостеприимно распахнутым и, несомненно, голодным, в них не было места.

Я нашел его слишком поздно. Ущерб был уже причинен. Он женился на первой же девушке, предложившей ему свою любовь, — выбор, оказавшийся во многих отношениях еще более губительным, чем мой; трудно было представить себе кого-нибудь, менее подходящего ему по состоянию здоровья и доставшейся от родителей наследственности — что-то исправить, хоть и с опозданием, было невозможно. Непостижимо, но для нее он оказался идеальным мужем, он дал ей все, о чем она мечтала, включая раннюю смерть, хотя сам никогда не сознавал этого. Итак, после ее смерти он впал в отчаяние, и вернуть ему душевное равновесие никак не удается. Как ты знаешь, он оставил хорошую работу здесь, чтобы отвезти ребенка Еве. Я доказывал ему, что в моем доме его сыну обеспечен прекрасный уход — за это бралась испытанная спутница моей жизни. Впоследствии он убедился, что и тут сделал ошибку — снова Ева, их замкнутый дом, паршивенькая работенка, на которую устроил его Кеннерли, — и переехал в Роли, где и преподает поныне в школе: плачевное занятие, поскольку дети, по-видимому, не слишком-то ценят его. Я уговаривал его вернуться в Ричмонд, но он утверждает, что не может жить в этом городе после всего того, что ему пришлось там пережить.